Вячеслав Репин - Хам и хамелеоны. Том 1

Нина отправилась в душ. Через полчаса она в пушистом банном халате, всё еще со следами усталости на лице, сидела перед Иваном на кухне и пила очередную чашку кофе с молоком. На лице ее цвела странноватая улыбка.

И вдруг Иван почувствовал, как голая стопа Нины скользнула под столом по его ноге. В первое мгновение он даже не понял, что происходит. А затем неловко отдернул ногу и, смутившись, пробормотал:

— Нина, ты… что ты делаешь?

— А ты не понимаешь? Ты разве ханжа?

Иван уставил на нее прямой укоризненный взгляд.

— Всё ясно с тобой. Значит ханжа.

В голосе Нины звучало легкое разочарование, но в глазах не было ни тени стыда или сожаления.

— И за что ты меня недолюбливаешь? Ну за что? — простонала она.

— Это неправда. Назови хоть одного человека, который тебя не любит или недолюбливает.

— Не увиливай, пожалуйста… — Нина не сводила с Ивана серо-зеленых глаз.

— Ты очень красивая женщина, Нина, но… ты замужем за моим братом. И вообще…

— Что вообще?

— Ты обидишься, — предостерег Иван.

— Честное слово, не обижусь!

— Иногда мне кажется, что ты немного… в тебе есть что-то советское, — сказал он.

— Ну вот… Вот это да. Приложил, называется… Да таких слов давно нет в русском языке… Ничего советского во мне нет, Ваня, и ты это прекрасно знаешь. Просто тетенька замужняя, ты это хочешь сказать? Ну, признавайся!

Запрокинув голову, Нина громко рассмеялась.

— Пробил час истины, — пробормотал Иван с сожалением.

Через минуту успокоившись, Нина вздохнула:

— Ладно, закроем тему… Нет — так нет.

Но на дне ее помутневших глаз Иван читал нечто большее, чем обиду и разочарование.

— Он наверное наговорил тебе про меня, представляю… Что я Феврушу бросила на произвол судьбы? Что изменяю ему с каждым встречным?.. Не верь, ерунда всё… Это у него идея фикс такая… А знал бы ты, что Коля твой вытворяет со своими дружками.

Иван развернул перед собой свежую газету и сделал вид, что углубляется в чтение.

— Им ведь всё можно… Проститутки, которых они делят между собой… Да им почти столько же лет, сколько Февронии! Или ты не знал?

— Тебе самой не тошно от этих откровений?

— Мне-то давно уже тошно… От всего.

— Опять поссорились? — Иван посмотрел на Нину поверх газеты.

Нина отвела взгляд и ответила:

— Он волосы на себе рвет из-за кокаина… Ты же в курсе?

— И что?

— А он виски хлещет литрами. Опух весь. Так в чем разница?

— Нет разницы… Коля всегда был разгильдяем, он не ангел, — через силу сказал Иван.

— Знаешь, наша с ним жизнь превратилась в болото… Ты даже представить себе не можешь, что это значит… Чего ждать от такой жизни? Пока засосет окончательно? Через десять лет я на кикимору буду похожа. Посмотри на меня, я ведь уже не школьница!

— Не прибедняйся.

— Я не нравлюсь тебе…

— Нравишься, — сказал Иван, взглянув ей прямо в глаза. — Будто ты не знаешь… Я всегда, ты же знаешь, испытывал к тебе слабость. Ты правда прекрасно выглядишь, — добавил он, чувствуя, что ничего утешительного так и не произнес. — Ты тонкая, умная… Нужно пожить в Европе, чтобы понять: в русских женщинах есть что-то особое, неповторимое.

— Как я ненавижу их… как ненавижу… — не слыша его, твердила Нина. — Торгашей, с которыми он водится. Эти люди… они мать свою за грош продадут! А братец твой, ты хоть знаешь, с чего он начинал? Квартиры скупал у алкоголиков. Агентство, которое он сколотил со своей бандой, на этом и поднялось…

Иван изо всех сил старался оставаться хладнокровным.

— Я никогда не думал, что Колю окружают кристально чистые люди, — сказал он. — Но насчет него ты заблуждаешься. Странно, что ты можешь так говорить о нем. Ведь ты знаешь его, как никто. Как здесь жить, если не хочешь ходить нищим?

— Не знаю я, как здесь жить. Только что это меняет? Я их всё равно ненавижу! Знал бы ты, как я их ненавижу! Этих кровососов со стеклянными глазами, с тупыми наглыми мордами! С их раззолоченными галстуками… Эти сытые поросячьи рожи…

— Хорошо, я согласен, я понимаю тебя, — сдался Иван. — Ты права. Во всем… кроме Коли.

Иван решительным жестом взял невестку за руку.

— Не понимаешь, — отчаянно мотала она головой, но руки не отнимала. — За спиной у этих людей годы подлости. В мозгах у них уже давно всё шиворот-навыворот.

— Сам я не смог здесь жить. Но мир везде одинаковый, Нина. Везде…

— Их уже не переделаешь… Их только могила исправит, — твердила Нина. — К сестре своей он, думаешь, как относится? Всё что-то изобретает, суетится, бьет себя в грудь, а на деле… В глубине души он уверен, что ничем не может ей помочь. Уверен, что не может изменить мир. А значит, и ее жизнь. Представляю, каково ей. Представляю, как ей одной, без помощи. Но ты, Ваня, ты ведь не такой, как все они. У тебя же это на лбу написано…

В пятницу вечером, проводив Нину на московский поезд, Иван вернулся на Гороховую. Было уже почти одиннадцать, но Ольга Павловна еще не ужинала. Дожидаясь его возвращения, она сидела на кухне перед телевизором, смотрела новости.

Как был, в одежде и обуви, Иван вдруг шагнул от порога к телевизору и, не сводя глаз с экрана, попросил Ольгу Павловну прибавить громкость.

Речь шла о возвращении группы московских чиновников «из регионов», откуда-то из Зауралья, куда они ездили в составе специальной комиссии — работавшей при Госдуме то ли постоянно, то ли специально для этого созданной, — для проверки фактов злоупотребления при проведении какой-то очередной «конверсии». Товарищество экспертов, в экспедицию снаряженное не то главой правительства, не то «первым лицом», возглавлял пожилой чиновник. Иван мгновенно его узнал.

Две недели назад, еще в первом потоке заказов, ему пришлось составлять на этого человека «голограмму». Иван хорошо помнил, что занес «кандидата» в категорию «гладких», то есть фактически отказался от однозначных заключений, что не помешало ему описать «кандидата» в самых нелестных терминах, и он отлично помнил, чтó именно написал в принесенной Глебову аналитической записке.

Представитель старой гвардии, законченный приспособленец, в корпоративное чиновничье сообщество выбившийся из самых низов и пробиравшийся на верхние этажи всеми правдами и неправдами. Настырный, упорно крадущийся черным ходом по замызганным ступенькам былой партийной лестницы, никогда не подвергавшейся настоящей уборке, — такой человек оказывался приговорен к исполнению третьестепенных ролей. Но в том и его ценность. Из личных качеств Иван выделил честолюбие (это приходилось подчеркивать постоянно), умение ломать свои внутренние барьеры, отсутствие брезгливости, доходившее до элементарной нечистоплотности. Впрочем, как раз люди подобного склада этим обычно не тяготятся, была бы санкция от «авторитета». Определенные интеллектуальные способности, интуитивный склад ума, немалый, хотя и очень специфический, опыт общения с себе подобными, обретенный за годы выживания в джунглях системы, где нужны и расторопность, и умение приспосабливаться к любым обстоятельствам, плюс преклонение перед самим «авторитетом» — вот образ, характерный для категории «гладких», и он получался довольно цельным, несмотря на мелкие погрешности, обусловленные обычной герметичностью. Один «кандидат» воплощал собой целый тип. Именно таким Иван представлял себе выходца из социума, «базисом» которого было и остается особое отношение к личности — как к препятствию, как к досадной занозе. Шестигранную гайку несложно и расслабить, и открутить, и затянуть покрепче. Но во избежание неприятностей, чтобы не заклинило весь механизм, лучше всё-таки заменять такие гайки на новые вовремя, не дожидаясь износа. Отсюда и технологии. Отсюда и отношение к людям как к дешевой штамповке. Отсюда и принципиально бездарные решения. Что не могло не привести к краху системы: тот, кто однажды стал жертвой, подсознательно стремится к тому, чтобы сделать жертвой другого. Круг замыкается.