Вячеслав Репин - Хам и хамелеоны. Том 1

— А высота потолков? Да здесь четыре метра, не меньше! Как ты до них доберешься? — твердила свое Адель, всё еще не веря в возможность быстрого переезда на новую квартиру.

— Найдем маляра… Попросим верх выкрасить, остальное сделаем сами… — с оптимизмом убеждала Нина. — Я помогу тебе.

— Будешь возиться в этой грязи? Да тут и месяца не хватит…

Нина присела на стоявший в коридоре стул и, сложив руки на коленях, умиротворенно улыбалась…

Утром она приехала в Старомонетный переулок в джинсах, свитере и кроссовках. Из-за ее спины выглядывал незнакомец двухметрового роста. Бородатый, с чистыми зелеными глазами, жизнерадостно окающий парень был родом с севера. Он был готов красить, возить, ломать и заново строить чуть ли не на любых условиях.

— Пробки проклятые. Целый час простояли, представляешь? Вот… это Савва, — отрекомендовала Нина незнакомца.

Савва неторопливо прошелся по квартире. Особенно долго он присматривался к окнам, а затем, не теряя времени, принялся за работу: начал с обдирания старой краски и заделывания трещин в рамах и подоконниках, после чего, обследовав потолки, перенес из кухни в комнату стремянку и уже через четверть часа, живо орудуя валиком на длинной ручке, стал покрывать потолок первым слоем водоэмульсионки.

— По объявлению? — шепотом уточнила Адель, кивнув в сторону комнаты, когда они остались на кухне вдвоем.

— Первое попавшееся.

— На сколько договорились?

— Копейки… Стыдно сказать.

— Для него это не копейки, не волнуйся, — тоном бережливой хозяйки заверила Адель, через дверь наблюдая за тем, как маляр, успевший смастерить из газеты пилотку, вернулся к окну со шпателем и, насвистывая себе под нос что-то очень знакомое, стал снимать обсыпавшуюся штукатурку вокруг батареи. — Да, еще насчет квартплаты… Я звоню им второй день, хозяевам. Никого нет дома, — сказала Адель. — Хочу поговорить с ними. Ты думаешь, согласятся ждать до конца месяца?

— Не надо ни к кому ехать. Всё нормально… — Нина виновато потупилась. — Я за два месяца вперед заплатила.

— Я же просила тебя… Об этом не может быть и речи!.. Мы договаривались.

— Вернешь, когда сможешь. Такой уговор у нас тоже был, разве нет? — напомнила Нина.

В пятницу к двенадцати дня вещи Аделаиды были перевезены в Старомонетный переулок. Адель приготовила чай. Но Савва от угощения решительно отказался: торопился по своим делам. И с неменьшей решительностью он отказывался взять за работу больше чем ему предложили вначале.

Нина настаивала. Парень от смущения покраснел. Жалея, что не сделала этого молча, Нина наконец насильно сунула ему в карман лишнюю банкноту и, чтобы сменить тему, попросила, чтобы он позвонил ей в выходные, поскольку у нее есть к нему деловое предложение: знакомые строили дачу, и она была уверена, что сможет его пристроить к ним как минимум до лета с гарантированным заработком…

Чаще всего Нина приезжала на Старомонетный переулок к ужину, иногда оставалась до глубокой ночи. И как только они прощались, как только Нина оказывалась одна — выходила на улицу в ожидании такси или шла пешком через всю Полянку, чтобы успеть прийти в себя от очередного наваждения, перевоплотиться в себя прежнюю, прежде чем ей опять придется окунуться в обыденную жизнь на Солянке, — в душе у нее что-то гасло, мертвело, мысли и чувства погружались в гнетущий сплин, и всё вокруг опять становилось пустым и бесцветным…

В эти минуты Нину охватывало ощущение полной бессмысленности всего. Какая-то вата в душе, всё комками. Жить по-прежнему становилось всё сложнее, да и почти физически невозможно. В уже привычный душевный вакуум, неудержимой струей врывался старый страх, оставивший после себя какую-то яму, невидимую и вроде бы забытую, разровнявшуюся с тех пор, как лет в семнадцать она впервые испытала, что значит жить среди людей — самостоятельно, без родительской опеки, что значит чувство одиночества — но не книжное, то, которое поддается описанию, а немое, невыразимое, мертвящее.

Невозможно было ни есть, ни пить, ни стоять, ни сидеть, ни лежать, ни говорить, ни думать, ни дышать… Но ведь и отрешиться от всего этого тоже никак не удавалось. Результатом пытки было состояние какой-то нескончаемой невыносимости, абсолютной запредельности всего и всея, — но Нина даже не знала, как описать это состояние словами.

Единственное, на что ее хватало в критический момент — и она безошибочно чувствовала, когда такой момент наступал, — это дозвониться бывшей школьной подруге и попросить у нее несколько доз. На следующий день, если хотелось перебороть абстиненцию, ей приходилось идти куда глаза глядят. Расчет, что таким образом, бегством от себя, удастся вырваться из мучительного состояния безысходности и одиночества, больше себя не оправдывал. Нина констатировала, что ощущение хрустальной звонкости, которое появлялось под действием очередной дозы, не идет ни в какое сравнение с тем прозрачно-невесомым состоянием, в которое она погружалась и в котором могла парить часами, стоило ей мысленно вернуться к Аделаиде. Чувства, испытываемые к Аде, были куда более сильным наркотиком. И тогда — как во сне в поезде — она видела стройные упругие бедра Аделаиды, ее белую грудь с розоватыми сосками, ее гладкий живот, помеченный волнующе-розоватым следом резинки, и пушистую светлую полоску в паху…

Столько лет прожить с мужем, родить и выносить ребенка, практически воспитать его — и после всего обнаружить в себе эту бездну? Кто она? Как так могло получиться, что большую часть сознательной жизни она прожила с ложными представлениями о себе? Неужели и здесь всё было сплошным наваждением? Выходит, права была Мадлен в поезде…

Бывали минуты, когда с глаз спадала пелена, когда соприкосновение с привычной жизненной стихией — дом, дочь, Петербург… — заставляло спрашивать себя, реальным ли было только что пережитое отчаяние? В присутствии дочери тяжесть и хандра притуплялись. Но и мир становился сложнее, многослойнее…

Новое молескиновоеплатье черносливового оттенка с низким квадратным вырезом, хотя и выглядело несколько траурно, настолько Нине шло, что Аделаида старалась не задерживать на ней взгляд, чтобы лишний раз ее не смущать.

В присутствии подруги Нина чувствовала себя состоятельной вдовой, — в чем и не преминула ей признаться. Обе от души посмеялись. Дружными усилиями они раскромсали на столе увесистую дыню, но она оказалась несъедобной, твердой как дерево, без вкуса и запаха. Адель выложила на тарелки копченую ветчину, хлеб, персики, груши и виноград. Нина неумело откупорила принесенную бутылку «Пуйи», и они сели ужинать.

— Дочери так и не дозвонилась? — поинтересовалась Адель.