Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

Пока Ховелл переводит письмо на голландский, майор Катлип раскуривает трубку.

– Почему этот Маринус скормил нашему пруссаку такую кучу ослиного навоза?

– Чтобы он сам разыграл из себя первостатейного осла, – вздыхает Пенхалигон.

– А что там за лягушачье кваканье в конце? – спрашивает Рен.

Тальбот покашливает.

– «Ни от кого нельзя требовать невозможного».

– Как я ненавижу, – говорит Рен, – таких, кто пукнет по-французски и ждет аплодисментов.

– А к чему этот балаган с «республикой»? – кривится Катлип.

– Для поднятия боевого духа. Сограждане-республиканцы сражаются лучше, чем трясущиеся от страха подчиненные. Этот де Зут не такой тупица, как его расписывал Фишер.

Пруссак тем временем обрушивает на Ховелла целую лавину возмущенных реплик.

– Он уверяет, капитан, что все состряпали де Зут и Маринус, а другие подписи подделали. Говорит, Герритсзон и Барт вообще писать не умеют.

– Потому они и поставили оттиск большого пальца! – Пенхалигон еле сдерживает сильнейшее желание швырнуть пресс-папье из китового зуба прямо в мучнисто-бледное, потное и отчаянное лицо Фишера. – Покажите ему, Ховелл! Покажите отпечатки пальца! Большого пальца, Фишер! Двух больших пальцев!

Снасти скрипят, матросы храпят, крысы грызут, лампы шипят. Пенхалигон сидит за складным столом в освещенной лампой деревянной утробе своей каюты, почесывает зудящее местечко между костяшками левой руки и слушает, как на палубе перекликаются двенадцать часовых:

– Три склянки, все спокойно.

«Нет, черт возьми, совсем не спокойно», – думает капитан. Два чистых листа бумаги дожидаются, когда на них напишут письма: одно – на Дэдзиму, мистеру – ни в коем случае не «президенту»! – Якобу де Зуту, другое – в Нагасаки, его августейшей светлости градоправителю Сирояме. Капитан в поисках вдохновения скребет в затылке, но на промокательную бумагу сыплются не слова, а только перхоть и вши.

«Отсрочку на шестьдесят дней, – он стряхивает мусор с бумажки в ламповое стекло, – еще можно как-то оправдать…»

Уэц опасается, что пересекать Китайское море в декабре – нелегкая задача.

«…Но отдать порох? За такое и под трибунал загреметь можно».

Здоровенный хрущ шевелит усиками в тени чернильницы.

Капитан смотрит на старика, отраженного в бритвенном зеркальце, и читает воображаемую статью где-нибудь на последних страницах лондонской «Таймс».

«Джон Пенхалигон, бывший капитан Его Величества фрегата „Феб“ вернулся из первой со времен царствования Иакова I британской экспедиции в Японию. Он не добился успеха ни в военном, ни в коммерческом, ни в дипломатическом отношении, а потому освобожден от занимаемого поста и отправлен в отставку без выплаты пенсии».

– Нет, тебя вербовщиком назначат, – грозится отражение. – Будешь воевать с возмущенными толпами в Бристоле и Ливерпуле. А на твое место слишком много Ховеллов и Ренов зубы точат…

«Будь проклят этот голландец, этот Якоб де Зут…» – думает англичанин.

Пенхалигон решает, что хрущ не имеет права на жизнь.

«…Будь проклято его сырами вскормленное здоровье, его владение моим языком».

Хрущ уворачивается от кулака хомо сапиенса и удирает.

В капитанских кишках начинается брожение, не терпящее отлагательств.

«Придется перетерпеть клыки, впившиеся в ногу, – понимает Пенхалигон, – или обосраться».

Он встает и плетется в нужник рядом с каютой. Боль в ноге нестерпимая…

…В темном закутке он расстегивает штаны и плюхается на сиденье.

«Нога моя скоро превратится в окаменевшую картофелину». Боль то ненадолго стихает, то снова нарастает.

Однако за время мучительного путешествия длиною в десять шагов в кишках все успокоилось.

«Хозяин фрегата, но не собственных потрохов», – философствует Пенхалигон.

В двадцати футах под ним небольшие волны плещут о корпус корабля.

Капитан напевает себе под нос песенку, специально для пребывания в нужнике:

– «Девушки попрятались, как птички по кустам…»

Всего три года назад умерла Мередит, а он уже с трудом вспоминает ее лицо.

– «…Будь я помоложе, пошел бы по кустам…»

Лучше бы он тогда не пожалел пятнадцати фунтов на художника-портретиста…

– «Хей-ли-ла, да хей-ла-ла!»

…но нужно было уплатить долги брата, а жалованье, как всегда, задерживали.

Капитан почесывает зудящее местечко между костяшками левой руки.

В заднем проходе ощущается привычное жжение. «Неужели еще и геморрой?»

– Некогда упиваться жалостью к себе, – одергивает себя капитан. – Пора писать письма от имени короны.

Пенхалигон слушает, как перекликаются часовые.

– Пять склянок, все спокойно…

Масло в лампе заканчивается, но идти за новым – значит растревожить подагру, а звать Чигвина для такого простого дела неловко. Чистые листы бумаги – свидетельство капитанской нерешительности. Пенхалигон пробует собраться с мыслями, а они разбегаются, как овцы. «У всех знаменитых капитанов и адмиралов, – думает он, – имеется прочно с ними связанное географическое название. У Нельсона – Нил, у Родни – Мартиника и прочее, у Джервиса – Сан-Висенте».

– Так почему бы Джону Пенхалигону не присвоить себе Нагасаки?

«Из-за одного писаря-голландца, вот почему, – отвечает он сам себе. – Будь проклят ветер, который принес его сюда!»

«Предостережение в письме де Зута, – не может не признать капитан, – это мастерский штрих».

Он провожает глазами чернильную каплю, падающую с кончика пера обратно в чернильницу.

«Если я прислушаюсь к предостережению, окажусь у де Зута в долгу».

Налетает внезапный дождь и дробно стучит по палубе.

«Но если пропустить предупреждение мимо ушей, это может оказаться непростительной беспечностью…»

Сейчас на вахте Уэц; он приказывает натянуть навес и подставить бочонки, чтобы собрать дождевую воду.

«…И в итоге я добьюсь не англо-японского соглашения, а англо-японской войны».

Он вспоминает придуманную Ховеллом аналогию с сиамскими купцами в Бристоле.

«Парламенту потребовалось бы не меньше шестидесяти дней, чтобы дать ответ, это точно».

Пенхалигон так расчесал комариный укус на левой руке, что там вскочила шишка.

Он смотрит в зеркальце для бритья и видит там своего деда.

«Есть знакомые иностранцы, – думает Пенхалигон, – и чужие иностранцы.

Когда имеешь дело с французами, испанцами или голландцами, покупаешь сведения у шпионов».

Огонек в лампе шипит, мигает и гаснет. В каюту вползает ночь.

«Де Зут применил, пожалуй, лучшее оружие, какое имеется в его распоряжении».

– Немного посплю, – командует сам себе капитан. – Может, туман рассеется…

Часовые перекликаются:

– Две склянки, две склянки, все спокойно…