Дэвид Митчелл - Тысяча осеней Якоба де Зута

– Очень удивится.

– Надеюсь, удивление не будет неприятным?

– У нас есть поговорка. – Переводчик наливает себе чаю. – «Ничто не стоить так дорого, как то, что не иметь цена». Получить такой подарок, барышня Аибагава может беспокоиться: «Если я принять, какой есть настоящий цена?»

– Это просто подарок, без всяких обязательств. Клянусь честью!

– Тогда… – Огава отпивает чай, по-прежнему не глядя Якобу в глаза. – Господин де Зут, зачем дарить?

«Это еще хуже, чем разговор с Орито на огороде», – думает Якоб.

– Да потому что… Мне хочется сделать ей подарок. В чем причина такого порыва, это, как выразился бы доктор Маринус… одна из великих загадок мироздания.

Лицо Огавы отчетливо выражает: «Что за чушь вы несете?»

Якоб снимает очки и выглядывает за дверь. На углу собака задирает лапу.

– Книга есть… – Огава смотрит исподлобья, словно из-под невидимой ставни, – любовный подарок?

– Мне прекрасно известно… – Якоб чувствует себя как актер, которого вытолкнули на сцену, не дав прочитать пьесу. – Что она… Что барышня Аибагава не куртизанка, что голландец – не идеальный муж, но я, благодаря ртути, не нищий… Впрочем, все это не имеет значения, и, безусловно, меня могут счесть величайшим глупцом на свете…

У Огавы под глазом дергается мускул.

– Да, наверное, можно это назвать любовным подарком, но, если барышня Аибагава не питает ко мне чувств, это ничего… Пусть все равно оставит его себе. Мысль о том, что она пользуется этой книгой… – Якоб не может произнести вслух: «Подарит мне счастье». – Если я сам преподнесу ей словарь, заметят другие студенты, инспектора и соглядатаи. И заглянуть к ней домой вечерком для меня тоже невозможно. А всем известный переводчик со словарем в руках ни у кого не вызовет вопросов… Тут нет контрабанды, поскольку это подарок. Словом… я прошу вас, передайте ей от меня эту книгу.

На Весовом дворе Туми и раб д’Орсэ разбирают огромную треногу.

Огава ничуть не удивлен, – очевидно, он ждал такой просьбы.

– Я больше никому здесь не могу довериться, – говорит Якоб.

«В самом деле, – подтверждает хмыканье Огавы, – никому больше».

– Я бы вложил в словарь… То есть я в него вложил… Короткое письмо…

Огава, вскинув голову, смотрит с подозрением.

– В письме говорится… что этот словарь принадлежит ей без всяких условий, но если… – «Я словно рыночный торговец, – думает Якоб, – завлекающий покупательниц сладкими речами». – Если она… когда-нибудь… сочтет возможным… увидеть во мне покровителя, или, вернее сказать, защитника… или…

– В письме, – резко произносит Огава, – предлагать женитьба?

– Да. Нет. Только в том случае… – Якоб, жалея, что вообще начал этот разговор, вытаскивает из-под стола словарь, обернутый в клеенку и перевязанный бечевкой. – Да, черт возьми! В письме предложение. Господин Огава, умоляю, не мучайте меня, просто передайте ей эту проклятую штуковину!

На улице бушует ветер. Небо затянуто грозовыми тучами. Якоб запирает двери пакгауза и, прикрывая глаза от взметенной ветром пыли, пересекает площадь Флага. Огава и Хандзабуро отправились по домам, пока еще можно без опасности для жизни находиться на открытом воздухе. У флагштока ван Клеф, запрокинув голову, орет на д’Орсэ, который с трудом карабкается вверх по шесту.

– За кокосами ты бы шустро слазил, так давай уж постарайся ради флага!

Мимо несут паланкин одного из старших переводчиков. Окно плотно занавешено.

Ван Клеф замечает Якоба.

– Чертов флаг завязался узлом, никак его не спустишь! Но я не допущу, чтобы его порвало в клочья только оттого, что этот бездельник боится лезть наверх!

Раб, добравшись до самого верха, стискивает ногами шест, распутывает старый триколор Соединенных Провинций и съезжает вниз с добычей. Волосы его треплет ветер.

– А теперь бегом к господину Туми, он найдет, чем тебе заняться!

Д’Орсэ скрывается в проулке между домами ван Клефа и капитана Лейси.

– Перекличку отменили. – Ван Клеф запихивает флаг за пазуху и прячется от ветра под нависающей кровлей. – Перекусите, что там Гроте наготовил, да ступайте домой. Моя нынешняя жена предсказывает, что еще вдвое сильней задует, пока око тайфуна не пройдет мимо.

– Я хотел полюбоваться видом. – Якоб показывает на Дозорную башню.

– Поживее любуйтесь! Не то вас унесет на Камчатку.

Ван Клеф бредет по переулку к своему дому.

Якоб поднимается по лестнице, шагая через две ступеньки. Едва он высунулся над уровнем крыши, налетает ветер. Якоб вцепляется в перила и ложится животом на дощатый пол. С колокольни в Домбурге Якоб не раз наблюдал, как приближается ураган из Скандинавии, но восточный тайфун особенно грозен, словно одушевленное злобное существо. Среди дня сгустились сумерки, деревья на горных склонах мотает в разные стороны, черная вода в бухте вздыбилась гребнями волн, брызги долетают до кровель Дэдзимы, деревянные строения скрипят и стонут. На «Шенандоа» бросили третий якорь; старший помощник на шканцах выкрикивает беззвучные приказы. Дальше к востоку точно так же суетятся матросы-китайцы на торговых судах, закрепляя груз. Площадь Эдо опустела, только движется по ней паланкин переводчика; выстроившиеся в ряд платаны гнутся и машут ветвями на ветру; не летают птицы; рыбачьи лодки вытащены на берег и связаны вместе. Нагасаки окапывается в преддверии скверной, очень скверной ночи.

«Какая из этих сотен крыш – твоя?»

На Перекрестке комендант Косуги подвязывает веревку колокола.

«Сегодня Огава не передаст словарь», – вдруг понимает Якоб.

Туми и Барт заколачивают досками дверь и ставни Садового дома.

«И письмо, и подарок у меня вышли неуклюже и наспех, – думает Якоб, – но ухаживать как следует, со всеми тонкостями, здесь невозможно».

В саду что-то с грохотом обрушивается.

«По крайней мере, я могу больше не ругать себя за трусость».

Маринус и Элатту, надрываясь, грузят в тачку деревца в глиняных горшках…

…И двадцать минут спустя две дюжины яблоневых саженцев надежно укрыты в больничном коридоре.

– Я… Мы! – Запыхавшийся доктор показывает на молоденькие деревца. – Мы у вас в долгу.

Элатту поднимается по лестнице в темноту и ныряет в люк.

– Я поливал эти саженцы. – Якоб тоже еле переводит дух. – Как же я могу их оставить без защиты?

– Я сам и не догадался бы, что соленая вода им повредит. Элатту подал мне мысль. Я эти саженцы вез от самого Хаконе. И они могли погибнуть, не успев получить крещение латинскими двойными именами. Нет хуже дурака, чем старый дурак!

– Ни одна живая душа не узнает, – обещает Якоб. – Даже Клаас.

Маринус хмурится, переспрашивает:

– Клаас?

– Тот садовник. – Якоб отряхивает одежду. – У ваших тетушек.