Энтони Поуэлл - Поле костей. Искусство ратных дел

Эта весть обдала меня тревогой. Я уже был раздосадован, даже возмущен черствостью Уидмерпула — его полнейшим равнодушием к судьбе Стрингама, засылаемого к черту на кулички. Но теперь нависло кое-что похуже. Забота о своей шкуре — звучит это некрасиво, да и суть некрасивая, но без такой заботы не выживешь на свете. Уже поэтому не стоит чересчур презирать инстинкт самосохранения. Все равно этот инстинкт подспудно всегда в действии. Услышав последние слова Уидмерпула, я мгновенно ощутил неприятный прилив «шкурных» мыслей. Если Уидмерпул уходит, то с чем он оставит меня? Неужели моя судьба так же мало волнует его, как судьба Стрингама?

— Вас повышают?

— В смысле немедленного повышения в ранге — нет. В смысле же перехода в сферу более высокую, неизмеримо более высокую, чем штаб дивизии, — да.

— В Военное министерство переходите?

С легкой усмешкой Уидмерпул чуть поднял руку, как бы отгораживаясь ладонью, — речь, мол, не о таком обыденно-прозаическом, даже низменном по своим функциям учреждении, как Военное министерство; тут человек воспаряет в стратосферные выси. Он скрестил руки на груди.

— Нет, — промолвил он, — благодаренье богу, не в министерство.

— Куда же?

— В Секретариат кабинета.

— Я не очень представляю, что это такое.

— Ваше неведение меня не удивляет.

— Это что же — самая уж ведомственная вершина?

— Можно и так сказать.

— А если детальней?

— Секретариат кабинета является, в частности, тем местом, где верхи министерства — начальники штабов, если конкретней, — входят в непосредственный контакт друг с другом и с правительством нашей страны — с самим премьер-министром.

— Понятно.

— Так что согласитесь — отсылаю я Стрингама отнюдь не из узкой корысти: мне-то уже все равно.

— Вы уезжаете незамедлительно?

— Мне сообщено пока что неофициально. Полагаю, что приказ последует через неделю, а то и раньше.

— А что со мной теперь?

— Не знаю и не ведаю.

Есть даже что-то внушительное в этом полнейшем отсутствии у него интереса ко всем, кроме себя самого. То есть отсутствие такого интереса встречается весьма нередко, но впечатляет тот факт, что Уидмерпул не старается даже прикрыться каким-нибудь лицемерным камуфляжем.

— Я останусь на бобах?

— Действительно, я сомневаюсь, чтобы моему преемнику разрешено было держать помощника. Мои особые методы, более энергичные, чем принято в отделах личного состава, позволяли выполнять объем работы, необычно большой для простого отдела. Но даже и на меня с недавних пор стали оказывать сверху давление, побуждая работать без помощника.

— Вы ничего для меня не придумали?

— Ничего.

— Вы обещали подыскать приемлемую должность.

— Не припоминаю такого — да и что бы я мог подыскать?

— Значит, предстоит мне пехотно-учебный центр?

— Полагаю, что так.

— Нерадужная перспектива.

— Армия редко открывает радужные перспективы, — сказал Уидмерпул. — Сколько месяцев я сам здесь киснул, убивая свое время и, если смею так выразиться, свои таланты. Мы в армии не для веселья. Мы ведем войну. Вы, я вижу, огорчены. Разрешите вам заметить, что как работник вы ничем особенно не блещете — ни старанием, ни способностями. На каком же я основании стану добиваться для вас хорошего назначения? Штабной офицер из вас самый посредственный — иной оценки дать вам не могу, — и вдобавок, вы не постеснялись вовлечь меня во всю эту битело-стрингамовскую катавасию. Могла бы выйти неприятнейшая для меня история. Нет уж, Николас, если по совести, пенять вам нужно лишь на самого себя.

Он вздохнул, то ли сокрушаясь о моей неблагодарности, то ли грустя о людской моральной слабости вообще. В дверях явился Коксидж.

— Начальник тыла вызывает вас к себе, сэр, — сказал он Уидмерпулу. — Срочно. Неотложное дело. У него там начальник дивизионной полиции.

— Хорошо.

— Я слышал, вы нас покидаете, сэр, — сказал Коксидж тоном, каким он говорит с майорами-штабистами: скорее приторно-угодливым, чем раболепным.

— Закружили уже, значит, слухи, — самодовольно сказал Уидмерпул.

Должно быть, сам же Уидмерпул и пустил эти слухи. Он вышел из комнаты. Коксидж повернулся ко мне, резко меняя манеру с нижесредне-подобострастной на более подходящую в обращении со вторым лейтенантом, не числящимся даже в постоянном штате.

— В последнее ваше ночное дежурство, Дженкинс, вы вступили в телефонный контакт с инженерной ротой на пять минут позже, чем указали в журнале дежурств.

— Я связался с ними в то же положенное время, что и с другими.

— Чем объясните разнобой записей?

— Возможно, дежурный в роте не записал сразу, или же часы у него шли неверно.

— Придется мне проверить, — сказал Коксидж угрожающе, как бы ожидая от меня еще объяснений. Я вспомнил, что действительно на несколько минут замешкался со звонком в инженерную роту по какой-то малозначительной причине. Но я не стал упоминать об этом. Дело не имеет никакой практической важности. Если Коксидж хочет насолить мне по мелочи, то ему придется потрудиться, докапываясь. Вряд ли он станет возиться. Коксидж вышел, хлопнув дверью. Зазвонил телефон.

— Внизу у нас майор Фэрбразер из округа, сэр. Хочет видеть помнача.

— Проводите его.

Впервые это Фэрбразер навещает штаб дивизии. В последнее время они с Уидмерпулом меньше конфликтуют — вообще реже бывают в контакте. Либо старая вражда пригасла, либо же оба заняты другими, более важными вещами. Уидмерпул-то занят, чему свидетельством весть о его новом назначении. Не отстает от него, вероятно, и Санни Фэрбразер, насколько я помню Фэрбразера. В это время он вошел, приостановясь в дверях и с парадной четкостью откозыряв. То, как офицер, входя, приветствует, в определенной мере отражает его психологию как воина. Старшие офицеры иногда не козыряют, видя, что в комнате всего лишь лейтенант. Я заметил, такие офицеры часто не справляются с делом посложней и посерьезней. Но и те, кто не пренебрегает отдачей чести, редко отдают ее так четко и щеголевато, как Фэрбразер. Когда он опустил руку, я объяснил, что Уидмерпул вызван к полковнику Педлару и, возможно, небольшое время придется подождать.

— Я не спешу, — сказал Фэрбразер. — Я в ваших краях по делу — и решил кстати заглянуть к Кеннету. С вашего позволения, я подожду.

Он сел на предложенный стул. Вид у него холодно-благодушный. Меня не узнает. Это и понятно — почти двадцать лет прошло с того дня, когда мы возвращались с ним после гощенья у Темплеров. Помню, как на вокзале в Лондоне загружено было его такси вещами и спортивным снаряжением: охотничьим ружьем в чехле, битой для крикета, удилищем; была, кажется, еще пара теннисных ракеток.

— Приходите, пообедаем как-нибудь с вами, — сказал он тогда на прощанье, даря мне одну из своих радушных, открытых улыбок.