Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Книги эти давали упрощенные и довольно глупые ответы. Но мне было неважно, что глупые. Меня поразило, что атрибуты Вечной Женственности вообще можно подвергать сомнению. Я поняла, что меня всю жизнь заставляли искать ответы на неправильно поставленные вопросы.

Несмотря на все литературные недостатки, в книгах, написанных авторами женского пола, говорилось все же о людях – женщинах, человеческих существах. А не о воображаемых созданиях вроде святых матерей, преданных жен, жертвенных сестер, почтительных дочерей, девственных невест, а также злых изменщиц, фатальных блудниц, жестоких соблазнительниц, мегер и ведьм – фантазмов, описанных извне и со стороны.

Как все же правильно говорил Амальрик про ихтиологов и заговорившую рыбу! Ведь все, что писалось раньше о женщинах, было написано ихтиологами.

Хуже того: рыбаками.

Вопросы были волнующие, вот ответы как-то у меня не шли. В феминистских книжках того времени путь героини к самореализации всегда пролегал по головам ближних: детей, рожденных в ошибочном патриархальном браке, каких-то промежуточных возлюбленных, родителей, не сумевших избавить ее от комплексов и сомнений. Потому что сомнения, чувство вины и стыда, понятие греха – всем нормальным людям раньше свойственные и вроде бы даже считавшиеся необходимыми – где-то в шестидесятые-семидесятые годы изъяли из употребления как ретроградные и репрессивные.

Героиня должна была следовать прежде всего чувству долга: долга перед самой собой, исключительно и только перед собой. Вижу – могу, как говорил тот же Рахметов, полежав на гвоздях.

Судя по прочитанным мною книжкам, в послевоенные годы, во времена процветания, в разбогатевшей до неприличия стране разделение труда состояло в том, что женщины среднего класса сидели дома и тратили деньги, заработанные мужчинами. На этом держалась экономика, иначе все производившееся просто некому и некогда было бы закупать.

Каждое их утро начиналось с обычного, женского, пенелопьего. Безостановочные усилия для достижения утопии абсолютной гармонии, чистоты, сытости, порядка. Все это к концу дня или в течение дня будет опять разрушено. Энтропия – враг домашней хозяйки. Все, что Пенелопа соткала за день, превратится в тлен. И в какой-то момент, незадолго до нашего приезда, они от домашнего хозяйства начали сходить с ума. Это чувство было мне хорошо знакомо. Выяснилось, что в отличие от Наташи Ростовой четвертого тома им, как и мне, еще чего-то было нужно. И женщины – не все конечно, а дочери обеспеченных буржуазных родителей и жены обеспеченных буржуазных мужей – решили искать себя.

Читала я все это на детской площадке в парке. Одной рукой качала качели, в другой держала книжку, одним глазом наблюдала за происходящим в песочнице, другим читала. От этого мое восприятие было сильно искажено.

Ученая дама объясняла мне тогда, что женщина должна иметь право свободно выбирать между карьерой и материнством. Я спросила: а мужчина тоже должен выбирать? Между карьерой и отцовством? А если все женщины выберут карьеру, не вымрет ли человечество? А почему в феминистских книжках ни слова нет об отсутствии доступных детских садов? И продленки после школы?

Ученую даму мои вопросы привели в уныние. Она поняла, что я – безнадежный случай. Серьезные теоретики феминизма предпочитали тогда не концентрироваться на банальных, специфически женских проблемах, типа продолжения рода человеческого. Сначала, сказала она, мы старый мир разрушим до основанья, а затем.

Я и Симону де Бовуар прочла, от корки до корки, и тоже в парке между качелями и велосипедиком. Но у нее из пятисот страниц что-то около двухсот о куртизанках, а о материнстве – около двадцати пяти.

Короче, не нравился мне феминизм того времени. Очень он был классово ограничен. Такого феминизма женщина без определенного уровня дохода позволить себе не могла. Я не с Симоной де Бовуар идентифицировалась, а с Катериной Ивановной Мармеладовой. Ее проблемы были мне понятнее.

Мы, приехавшие из другого мира, могли бы порассказать об отсутствии всякой корреляции между женской работой, заработками, даже карьерой – и равноправием. Еще больше могли бы мы рассказать о прелестях абортов, доступность которых казалась нашим ровесницам апофеозом свободы и решением всех проблем.

Но спорить мне было не с кем и некогда. Я содержала семью. У меня просто времени не хватало, чтоб сводить концы с концами, да еще и подводить под это идейную базу.

Все это происходило давно, почти сорок лет назад. Живешь-живешь и видишь, как меняются даже аксиомы. Когда-то ученая дама боролась за свободу выбора между карьерой и материнством. Теперь даже самый отсталый женоненавистник такого не ляпнет: со службы погонят за дискриминацию. Теперь все работают, теперь все, и женщины, и мужчины, разрываются между работой и домом, между ревущим младенцем и озверевшим начальником. Женщина теперь может признаться, что выращивание младенцев ей лично невыносимо скучно. А мужчина – что возиться с младенцами ему интереснее всего. Это очень хорошо, это прогресс. Но, как всегда, доведя мысль до ее логического завершения, люди продолжают мыслить в том же направлении, попадая в зону уже противоположного абсурда. В данный момент дело идет об отмене не только устаревших трафаретов поведения, но и самих категорий: женщина и мужчина.

Счастья, к которому нам велит стремиться американская конституция, все равно нет.

Семью я содержала продажей своего прикладного искусства. Коллекционеры – люди сумасшедшие, отношения их с художниками традиционно нечестные, базарные и не изменились со времен Ренессанса. В тяжелых ситуациях я с удовольствием перечитывала автобиографию Бенвенуто Челлини. Мы с Челлини оба прикладные художники, работали на заказ. Он вызывал своих заказчиков на дуэль за неуплату. И мне тоже иногда хотелось.

Перед деловыми поездками я находила вдохновение в каком-нибудь женском романе о бедной сироте-служанке, часто даже соблазненной и брошенной сыном хозяев, которая начинает собственное дело и, глядишь, к концу романа становится главой международной корпорации. Это чтение приводило мои мозги в состояние, необходимое для розничной и оптовой торговли. Но ненадолго. Торговать я так никогда и не научилась. Теоретически бизнес мне очень нравится, канцелярские товары я люблю не меньше, чем любили их Чичиков и Остап Бендер. Более того, считаю торговлю высоким искусством, включающим в себя и театр, и глубокое знание психологии. Настоящему торговцу нужны харизма, любовь к людям, любовь к риску. Ничего этого у меня нет.

Я ездила на маленькие ярмарки, часто напоминавшие стилем и эстетикой блошиные рынки, проходившие в довольно уродливых отелях, мотелях и гостиницах.