Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Опыт доказывает… и тут кусаешь себя за язык. Нельзя защищаться опытом от будущего, попадешь в совсем уж дурную компанию. Себя же начинаешь подозревать в ретроградстве.

– Окуджаву твоего и этих твоих Битлов забудут через полгода.

Кто бы мог подумать, что именно это высказывание моих воспитателей так пригодится мне в будущем? Часто возникает порыв выразить свое просвещенное мнение об ужасающем рэпе, о безвкусной популярной музыке, о порнографическом уродстве нынешней моды и вообще всей этой некультурной какофонии, которая меня так раздражает и поэтому должна немедленно, немедленно прекратиться… – и тут я вспоминаю про Окуджаву и Битлов.

Никто не пережил старости, чтоб рассказать, как это было.

Детство описывают с достоверными подробностями. Оно запечатленное. Об отрочестве, юности и молодости пишут по свежим следам; можно много узнать из книг, все проживают эти годы по образцам, подражательно. О среднем, зрелом возрасте написана вся литература.

Достигнув определенных лет, которые даже называть неудобно, потому что числительные эти как-то карикатурно звучат, – вдруг понимаешь, что у тебя нет никакого путеводителя.

Все твое образование, все стремление как можно больше о мире узнать все равно заканчиваются невежеством, которое еще хуже изначального неведения. Обрывки новых знаний перепутываются с ошметками устаревших. И вдруг начинаешь понимать, что отныне предстоит только борьба с регрессом, а это занятие сугубо интимное и довольно комичное.

У кого есть, тому дастся, а у кого нет, у того отнимется. Но и у того, кому далось, отнимется со временем.

Смотришь на ровесников, но все бредущие на несколько шагов впереди тебя пропадают в тумане терра инкогнита, и о дальнейшей их судьбе ничего не известно. А те, кто бредет рядом, бредят о прошлом, и эти разговоры – как колокольчик прокаженного: держитесь от нас подальше!

Многие из нас не привыкли к усилиям, а старость есть сплошное усилие. Другие боятся что-либо менять и убивают себя косностью. От боязни оступиться остаются на том месте, которое уже затопляется, или горит, или, чаще всего, просто удушает. Осторожная, тупиковая жизнь.

Вначале, когда только еще попадаешь на эту территорию – назовем ее полуостровом, землей отдельной, окруженной океаном неизвестности, но не полностью отделенной, – когда забредаешь сюда, то собираешься вернуться; и только постепенно осознаешь, что пути назад нет. Что это не усталость, не простуда, не сонливость из-за тусклой дождливой погоды, это не потому, что не выспался, это не временное разочарование.

Изменения происходят совсем не те, о которых читал. Авторы-то писали со стороны, снаружи, по контрасту с собственной своей полноценностью. А это изменения скрытые, совершенно неожиданные. Сближающие тебя с животным миром. Они малознакомы медицинской профессии, которая хочет лечить интересные, модные и доходные болезни, а не унизительные немощи.

Вроде как переходной возраст. Все неловко, непонятно. Как вести себя? Не смеются ли над тобой? Не сморозил ли ты глупость? Что делать с плохо управляемыми руками и ногами? Что делать с плохо управляемыми обидами и злостью? Переходный возраст, как когда-то.

Тогда ты считался еще не полностью ответственным за свои поступки, теперь ты уже не считаешься самодостаточным, способным на самостоятельные решения. Покупая билет на самолет, видишь две графы. В одной взрослые, в другой – дети и престарелые.

Сегодня, накануне семейного праздника, Дня Благодарения, полезная программа по радио: как сообщать пожилым, устаревшим, уже ненужным людям, что их необходимо перевезти на склад, то есть отправить в дом престарелых, в богадельню. Говорят о разных страховках и сервисах, учебниках и психологических приемах. Обсуждают проблему: уже ненужным людям свойственно упираться, сопротивляться – они своего счастья не понимают.

Тут неожиданно звонит старый человек. По голосу понятно, что очень старый. Вспоминаются опять ихтиолог и заговорившая рыба.

Необходимо принять закон об эвтаназии, говорит он, чтоб можно было спокойно и по собственному желанию преставиться. Не ваше, говорит он, собачье дело решать – должен ли я еще томиться и как долго.

Ну, его немедленно заткнули. Пропаганда эвтаназии у нас не поощряется, у ведущего могут быть неприятности. Посоветовали обратиться к психотерапевту с целью повышения уровня жизнерадостности.

И программа продолжается, очень мило, предпразднично.

Вообще отрицательные эмоции теперь считаются патологией. Олдос Хаксли описывает это отношение к жизни и смерти в «Прекрасном новом мире».

Вот загадка: почему и эту книгу когда-то запрещало ГБ? Она ведь совсем не про них, она про Америку, про царство принудительного счастья. Причем про Америку, какой она стала именно сейчас. Все очень точно у Хаксли предсказано. Видимо, чекисты запрещали антиутопии на всякий случай: если страшно и отвратительно – значит, про них.

А в Америке эта книга входит в школьную программу, поэтому ее никто никогда не перечитывает.

Прекрасный весенний день, книжный развал на улице. Это район учреждений, сейчас обеденный перерыв, и люди останавливаются у книг, просто чтоб задержаться на свежем воздухе. Книжек они не купят, но хочется красивой жизни, как в Париже: разноцветные обложки на столах в тени только что зазеленевших деревьев…

Продавец сделал рукописный плакатик:

Ну и ну!

Как вам нравится сегодняшняя погода?

Ради такой погоды стоит жить!

Я люблю Нью-Йорк!

Пожилой джентльмен, по виду из Вест-Индии или из Гаити, в потертом костюме, в галстуке, копается рядом в книжках. Спрашивает меня: нашла ли я что хорошее?

Нет, хорошего пока не нашла. Он говорит, что читает сейчас «Историю Португалии» – замечательная книга, столько интересного про морские путешествия, завоевания и специи. А я рассказываю ему про Мурасаки Сикибу, про «Повесть о Гэндзи». Потом он, к сожалению, сообщает, что очень любит Пауло Коэльо. Чтобы не слушать про Коэльо, которого толком не читала, но заведомо не люблю, я начинаю философствовать:

– Посмотрите, сколько же всего люди пишут! Ведь сотни книг здесь, на одних только этих столах. И это еще те книжки, которые и вправду были напечатаны, хотя их теперь распродают по копейке. А сколько всего написанного и не напечатанного!

– А знаете, почему люди пишут?

Я думаю: потому что графоманы? Мне кажется, что это хорошая шутка, мудрый такой цинизм. Но пожилой джентльмен, судя по виду, нью-йоркский мелкий чиновник, говорит:

– Потому что у человека есть какая-то история и ему хочется, чтоб эту историю люди знали. И он должен ее рассказать, потому что никто другой не расскажет. Только он, именно этот человек, знает правильные слова.