Мишель Деон - Высший круг

Месяц за месяцем пропасть увеличивалась. С болью и стыдом. Работа помогала ему убежать от себя, ночи с Эли­забет привносили хрупкий покой, который тотчас улету­чивался, едва она отстранялась от него и погружалась в сон, твердая, как изваяние. Чужая. Прохожая. Если, чтобы успокоиться, Артур брал ее за руку, Элизабет высвобожда­ла ее и оставляла его одного до тех пор, пока Нью-Йорк не встряхнется и не подаст голос. Шум нарастал, потоком выплескивался на Бродвей. Бегая в Баттерипарке, он во­ображал себе мысленный разговор с Элизабет: «Если мы по-прежнему будем так же осторожны, как следует разделяя наши жизни, чтобы они никогда не пересеклись, наш роман сможет продлиться целую жизнь!.. Я уже слышу, как ты го­воришь: “Какой ужас!”, но мы никогда не лжем друг другу. Кто еще может такое сказать? Ну, в общем… это все теория… Ты заметила, несмотря на твое невнимание к подобным вещам, что мы никогда не используем слово “любит»? Оно не срывается с твоих губ. А хоть раз сорвалось? У меня на языке его тоже нет. И даже если бы вдруг сорвалось, по рассеянности, твой смех призвал бы меня к порядку. По-английски все проще: “I like you” невыразимо очаровательно, особенно если сравнить его с банальным, затертым до дыр “I love you”. Итальянцы придумали “Ti voglio bene” — про­сто чудо точности, которого нет ни в одном другом языке. «Тi voglio bene”: “я желаю тебе добра”. Мы хотим друг другу добра. За этими словами стоит сокровище цивилизации, целая гора нежности: уважение, великодушие, дружба. Я возвращаюсь домой, я не забуду круассаны. Ты выпьешь чай, сидя на постели. У тебя очень красивая грудь, которая никогда не отвиснет; ты оденешься и исчезнешь. У тебя одной ключ к нашим свиданиям. Ты не дашь его мне и не сделаешь ничего, чтобы я увиделся с Аугустой».

В этом он ошибался. Как-то утром она сказала ему, рас­чесывая волосы:

— Да, чуть не забыла! Жетулиу хотел бы пообедать с то­бой в субботу.

— Чтобы сообщить мне о свадьбе Аугусты?

— Нет. Она тоже там будет. И еще один бразильский приятель, который хочет с тобой познакомиться.

— Сомневаюсь.

— Артур, полюби себя хоть немного. Совсем чуть-чуть.

— Не понимаю, какой интерес я могу представлять для кого бы то ни было из круга, где вращается Жетулиу.

— Ты пойдешь?

— Конечно, пойду, просто чтобы узнать, в какую ловуш­ку меня хочет завлечь Жетулиу.

Что остается нам от этого неощутимого, возможно не­существующего вещества — прошлого? Едва ли несколько слов, хотя мы уже не помним, в самом деле они были про­изнесены или мы сами их придумали в наивном желании оправдаться, поверить в то, что мы действительно суще­ствовали в такой-то день, в такой-то важный час, воспо­минание о котором нас преследует. Только образы, порой даже связанные между собой, точно фильм, из которого цензор вырезал лучшие или худшие куски, лишив их вза­имосвязь всякой логики, только образы выплывают на поверхность и позволяют восстановить эпизод из прошлого, если мы уверены, что он стал роковым перепутьем. Там все и решилось. Шаг влево вместо шага вправо, минутное опоздание — и вся жизнь полетела в неизвестность.

Почему Артур вспоминает из того субботнего июльское утра в Нью-Йорке сначала долгий путь по городу, от Ректор-стрит до 72 улицы, в пекле Бродвея, потом Пятую авеню, обжигающие тротуары, светофоры, вынуждающие сбиваться с шага, заблудившуюся пару, которая спросила дорогу на язы­ке, который он принял за литовский, желтую собаку с запав­шими боками, которая шла за ним от самой Биржи и отстала у Таймс-сквера, девушку на роликах, в шортах и синем жи­лете, которая крутилась, как ненормальная, вокруг Рокфел­лер Плаза, красивая, здоровая, с кожей цвета поджаристого хлеба, с обесцвеченными волосами, стянутыми лентой на за­тылке. Потом — пробел, словно Артура перенесло, как по вол­шебству, которое итальянцы называют «ministero angelico», от роллерши с Рокфеллер Плаза к застекленной двери ресто­рана «Бразилиа», которую распахнул перед ним портье, что­бы в него со всего размаха воткнулся встревоженный взгляд Аугусты, сидевшей за столиком лицом к входу, напротив двух мужчин, видимых со спины. У одного проклевывалась плешь, точно монашеская тонзура: Жетулиу начинал лысеть. У другого, напротив, был курчавый затылок, а на висках волосы цвета воронова крыла приглажены толстым слоем бриллиантина: бразильский бизнесмен, цель этой встречи. Эти две непохожие шевелюры имеют второстепенное значе­ние в фильме, который уже начался, и завязку которого по­немногу можно будет угадать. Звук отключился. На экране только синие глаза Аутусты, показанные в череде крупных планов — все крупнее, так что вытесняют мерцающую об­становку ресторана и даже распорядительницу в костюме Баии, которая с любезностью, лишенной всякой двусмыс­ленности, взяла Артура за руку и провела через лабиринт за­нятых столиков прямо к Жетулиу. Тот встал и, после того как Аугуста подставила французу щеку, представил друг другу Луиса де Соуза и Артура Моргана. Артур не имел еще ни ма­лейшего представления о том, о чем его попросят, он только знал, что рискует, потому что здесь Аугуста, ее обнаженные руки, красивое платье из оранжевого шелка, оставляющее открытыми плечи и грудь, мелодичные бразильские голоса вокруг: баиянка, метрдотель из Рио-де-Жанейро, сомелье из Сан-Паулу. Звук настроили: в зале зазвучала веселая бра­зильская песенка, принесли коктейли, джин с маракуйей, а в центре стола, в ведерке со льдом, бутыль кашасы (водки из патоки), которую надо пить между переменами блюд, для поддержания аппетита.

Подробности скучны. Скажем вкратце, что Соузе нужны сведения, которые Артур может для него раздобыть, если заглянет в конторе Янсена и Бруштейна в дело одной компании, управляемой этими брокерами. Артур возража­ет: он стажер, распоследняя спица в колеснице, у него есть доступ только к тем делам, которые ему доверяют.

— Да ладно, не скромничай, — сказал Жетулиу. — На прошлой неделе, на ужине у Льюисов, Бруштейн тебя очень хвалил.

— Ты меня удивляешь!

К ноге Артура прикоснулась нога Аугусты. Он не такое ни­чтожество, как утверждает, она здесь, радом с ним, против двух сообщников, против лжи Жетулиу. Ему налили рюмку кашасы. Чистый огонь. Артур пытается думать о другом — об Элизабет, которая голой идет через комнату и, подняв руки, чтобы расчесать свои короткие волосы, открывает свежие подмышки со светлыми волосками. Он спрашивает себя, не Луису ли де Соузе Жетулиу хочет продать свою сестру. Ему хочется убежать вместе с ней, отхлестать по щекам этого про­ходимца де Соузу, обозвать Жетулиу сводником или убить их обоих. Бедро Аугусты прижимается к его бедру. В квартире Элизабет она приникла к нему. Одно лишь воспоминание об этом обеспечивает ему бесконечное превосходство над теми двумя, которые хотят им манипулировать.