Илья Фальковский - Володя, Вася и другие. Истории старых китайских интеллигентов, рассказанные ими самими

Во время войны Ухань оккупировали японцы. Наша семья убежала в тыл, на территорию, контролируемую Гоминьданом. Там ходил в школу. Таких, как я, было много, местные называли нас «школьники-беженцы». Русскому языку я учился в Харбине, в Институте иностранных языков. Институт был создан в 1946 году на основе батальона русского языка при Антияпонском военно-политическом университете. После освобождения, перед созданием Китайской Народной Республики понадобилось большое количество переводчиков русского языка. Тогда политика была такова: всесторонне учиться у Советского Союза. Нужны были люди, знающие русский язык: дикторы, переводчики, преподаватели и т. д., поэтому меня отобрали в Харбинский институт для изучения русского языка. Я тогда жил в Пекине у родственников. Поехал туда, чтобы поступать в Северо-Китайский университет. Учился в школе подготовки кадров. Но ректор Харбинского института специально приехала в Пекин, чтобы набрать будущих студентов. И меня отправили в Харбин.

В институте я проучился всего год. Обучение тогда было нерегулярным. В любое время можно было принимать студентов и в любое время, когда нужно, выпускать. Из-за того, что требовалось большое количество переводчиков, их нужно было быстро готовить. Так что я проучился всего один год. Но я смог выучить русский язык. Тогда в Харбине обстановка для обучения была очень хорошая. Население в Харбине составляло всего семьсот тысяч человек. Среди них было почти сто тысяч русских. Это те русские, которые уехали из России после Октябрьской революции. В магазинах продавцами были русские. У нас в институте были русские преподаватели, ассистенты и даже машинистки, библиотекари и уборщицы. Все русские. Они не знали китайского языка. Я ещё помню фамилию моей первой преподавательницы — Троицкая. Потом она уехала в Австралию.

Везде можно было говорить по-русски. И нас заставляли всё время говорить. Тогда у нас было так называемое движение «за разговор по-русски». Каждому давали тридцать билетов на месяц. В любое время, на уроках, после уроков, целый день нужно было говорить только по-русски, кроме дня политучёбы — в этот день можно было говорить по-китайски. Если вы вдруг забывали это и начинали говорить по-китайски в обычный день, нужно было отдать один билет собеседнику. Спросишь у кого-нибудь: «Куда идёте?». А он тебе не: «В магазин за покупками», а: «Чуй май дунси». Тогда ты ему: «Пожалуйста, билет!». В конце месяца подводился итог. У кого больше билетов, тот побеждал. Его награждали. Мы не только говорили, но и много читали. Сами читали русские романы. Конечно, лексика была ограниченной, но можно было обращаться к словарю.

Юра с женой в молодости

Я окончил институт в 1950 году. Во время учёбы я был отличником. Русские преподаватели меня любили. Меня оставили работать в институте и назначили ассистентом преподавателя. Работа ассистентом заключалась в том, чтобы объяснять студентам трудные и непонятные вопросы, потому что преподаватели все были русские. Китайские студенты не понимали, почему так, что это значит. Это была моя работа — объяснять им. Но многого я и сам не знал — мало учился. Тогда я обращался за помощью к русским преподавателям или к словарю. Тогда и нормального словаря не было, не то что там магнитофона. У нас был всего один словарь — русско-японский. Знаете, в японском языке много китайских слов, те же иероглифы, Поэтому мы пользовались русско-японским словарем. Очень странно, понимаете ли. А учебник уже был, его составили русские преподаватели.

Я представитель первого поколения китайских преподавателей русского языка. Ваш ректор — это уже поколение моих учеников. В 1955 году мне дали звание преподавателя. Когда в 1962 году, впервые после создания Китайской Народной Республики, ввели звание доцента, я оказался в числе первых в стране пяти доцентов русского языка. Потом на двадцать лет из-за известных событий прекратили присвоение учёных званий.

В начале шестидесятых годов очень много людей у нас умерло от голода. Я считался преподавателем высокого класса. Поэтому не голодал. Государство каждый месяц снабжало меня рисом, сахаром, маслом и даже фасолью. Потом у нас в стране началась так называемая «культурная революция». Мы называем её «десятилетним бедствием», хаосом во всём обществе, страданием. Перестали преподавать. Закрыли университеты. Мы работали в деревне или на фабрике. Возвращались в город. Потом нас снова отправляли на сбор урожая. Работать было очень тяжело. Я ничего не умел. Прежде никогда не работал в деревне. Не умел косить траву, убирать урожай. Но постепенно, трудясь вместе со студентами, научился.

Юра (третий справа) перед зданием Хэйлунцзянского университета. Харбин, 1960 г.

Хунвейбины устраивали демонстрации. Многих преподавателей били, даже убивали. Это движение называлось «военная борьба». Дикое было время. Без всякой причины могли кого-либо объявить ревизионистом. Мне повезло. Однажды я узнал от знакомых, что на следующее утро, когда я буду выходить из автобуса на работу, меня должны схватить, повесить на шею дацзыбао о том, что я контрреволюционер, а на голову надеть шутовской колпак. Но у нас в институте работал один правильный начальник по фамилии Лю. Он был военным комиссаром. Его прикомандировали к нам из армии, чтобы руководить политическими движениями. Он велел меня не трогать. Он помог мне не из личного сочувствия, просто посчитал, что это не соответствует политике правительства. Тогда я не знал таких деталей, всё выяснилось после «культурной революции».

В тот вечер я даже сказал жене, что если завтра не приду домой, значит, меня отправят в коровник, — его превратили в тюрьму. Попросил принести мне одежду, стакан. Но я вернулся домой. В то время судьба каждого человека зависела не от него, а от цзаофаней. Поэтому мы были очень довольны, когда «культурная революция» закончилась. И до «культурной революции», на протяжении почти двадцати лет, тоже трудно было. Очень часто начинались разные движения, политические и другие. Одно за другим. Мао Цзэдун говорил, что образование нужно совмещать с трудом. Прекращались уроки, нас отправляли заниматься физическим трудом в деревню. После «культурной революции», почти тридцать с лишним лет уже, жизнь становится всё лучше и лучше. Между первыми тридцатью годами после освобождения и следующими тридцатью годами большая разница. Другая картина.

В 1985 году меня перевели в Гуанчжоу. Я сам хотел перевестись. На северо-востоке Китая было очень холодно. Я южанин, не привык. Здесь лучше климат. Хотя тоже неидеальный. Лето слишком долгое, почти полгода. Слишком жарко. Тоже есть свои недостатки. Но если сравнивать, я больше люблю Гуанчжоу, чем Харбин. Я тридцать шесть лет прожил в Харбине — с того момента, как поступил учиться, до того, как стал профессором. В Гуанчжоу тоже уже тридцать с лишним лет. Но мне трудно сравнивать эти два города. В обоих городах произошли большие изменения. В моей памяти Харбин остался Харбином тридцатилетней давности. Все свои основные труды, книги, статьи я написал в Гуанвае. По этому видно, насколько спокойнее стала жизнь в новый период. Я написал, перевёл или руководил составлением двенадцати словарей. Среди них «Большой русско-китайский словарь» и «Большой китайско-русский словарь», «Словарь новых слов и значений русского языка», «Советский энциклопедический словарь», «Русская грамматика» издательства Академии Наук СССР. Самыми важными своими трудами я считаю, пожалуй, две монографии. «Введение в билингвальную лексикографию» я написал вместе с ректором. Министерство образования рекомендовало её в качестве учебного пособия для аспирантов. «Исследование филологических словарей английского, русского, немецкого, французского, испанского и японского языков» — я написал русскую часть.