Татьяна Перцева - Город уходит в тень

В мое время (и очень долго потом) нужно было хоть раз в неделю отпарывать, стирать и пришивать воротнички и манжеты школьной формы. В классах постарше манжеты уже не носили. Но воротнички оставались. Не помню, были ли подворотнички у мальчишек. Одно время у них была серая форма, слизанная с формы реального училища.

Так что детство было трудным. Почти рабским. Но мы как-то выжили. И, главное, до сих пор считаем, что оно было счастливым.

Сегодня начало зимы.

А мне представляется, что где-то, в благословенном городе, весна-весна-весна…

Урюк цветет. Миндаль цветет. Фиалки…

На Восьмое мне дарили фиалки. Сейчас бы скупить всю корзину, зарыться носом, да так и сидеть.

Лечиться от тоски, безысходности, душевных ран.

Я помню времена года по цветам. Скажем, май у меня твердо ассоциируется с бульденежем, ирисами и последними горными тюльпанами. Самыми простыми — красными, уже привядшими немного: края лепестков будто загрубели и завернулись внутрь. Такие букеты из трех цветов продавались на Алайском перед Первым мая. Бульденежи с ирисами. Тоже самыми простыми. Фиолетовыми и синими. Теми, что сегодня распускаются, завтра увядают…

Это май моего детства. Потом распускается лилейник, цветы которого тоже держатся один день. Таких простых ирисов и оранжевого лилейника было полно в любом дворе. И в нашем, конечно. А дальше розы, белые лилии, какие цветут только там, очень нежные, фарфоровые, с необыкновенным ароматом, ромашки… Весна.

А мне лет девять. И всех распустили на каникулы. Кого по лагерям, кто еще дома болтается. Я из тех, кто болтается. И хронически не привык находиться… нет, не в лагере. Иногда мама покупает путевку в санаторий. Но я всего однажды досидела до конца срока, и то потому, что в Чимган так просто не приедешь. Родители даже по выходным не приезжали. Далеко. А так… приедет папа, я из него всю жизнь веревки вила, разноюсь, расплачусь, он меня увозит. Главное — претерпеть мамин гнев, зато я дома! И давай шататься по окрестным дворам. Изнывая при этом от скуки. Когда еще удастся раздобыть новую книгу. Будят нас рано. Под вопли «Кисло-пресно маляко» все равно не уснешь. Иногда мама берет, но очень редко — страшно боится бруцеллеза. Правда, ходят одни и те же молочники. Чаще мужчины, чем женщины: ведра тяжелые. И таскают они эти ведра от дома к дому. Но, думаю, живут они недалеко. Потому что даже у нас на улице и на соседней Обсерваторской были коровы. Посреди города. Коровы. Были. Я их и навещала. Вваливалась к соседям и требовала показать корову.

Одна корова жила в большой семье на другой стороне Малясова. Длинный голубой забор рядом с домом Наташи Данильянц (угловым) … Бабушка, дедушка, мама, две девочки, одна моя ровесница Оля. Позже выяснилось, что отец девочек — еврей, живет в Израиле, и девочки уехали к нему. А в то время все держалось на торговле молоком. Дед, угрюмый старик (или мне тогда казалось, что старик), по словам мамы, заламывал огромные цены. Но она покупала: молоко было хорошим. Почему я запомнила ватник и обрезанные сапоги? Чего только не хранит память!

Корова была черно-белой, в детстве я вообще не видела коров другой масти. Стояла она в сарае, на подстилке из сена, и была абсолютно мирной. Меня, так и быть, к ней подпускали и позволяли гладить.

Вторая корова жила на Обсерваторской за углом, второй дом. Хозяевами была узбекская семья, и я напрашивалась в гости к одной из дочерей. Эта корова жила почему-то за деревянной клеткой-перегородкой, где земля была усыпана исрыком, такой травой, которую жгут от сглаза.

Вот обошла я коров и полдня скоротала. Бегу во двор, где ведутся оживленные переговоры со старьевщиком. Ходили по дворам старьевщики. Скупали одежду ношеную. Потом ее перешивали и продавали по дешевке. В те времена с одеждой было не очень. И денег было не очень. Вот и покупали перелицованные пальто, перешитые платья. Но так просто не продашь. Старьевщики давали такую бессовестно низкую цену, что проще не продавать. Можно и самим перелицевать. Чаще всего именно этим и заканчивалось, сделка срывалась. Старьевщик брал мешок и удалялся. А мне опять делать нечего. Разве что пойдут по дворам продавцы «жареного кукуруза», больших, склеенных сахаром шаров того, что сейчас называется попкорном, сложенных в бездонных мешках. Или шара-бара приедет. Но это же ненадолго… бутылки забрал и отбыл.

Именно в один из таких бездельных дней соседская девочка Рая Мухтарова, жившая напротив, позвала меня собирать листья одуванчиков по берегам арыка, утверждая, что ее бабушка делает из них салат. Вполне вероятно.

Набрали мы листьев, потащили к ней, и она решила кое-что мне показать. Дала книжку с пьесой «Шелковое сюзане» (на русском) и взяла на кухне какие-то зеленые стебельки. Сказала, что это усьма, помяла, выжала сок на донышко перевернутой пиалушки, взяла спичку и стала наводить брови. Ну и кто бы устоял?

Главное дело, у меня самой брови до сих пор такие, что никакой усьмы не надо, и позже, в девятом классе, ехидина классный наш Батурин с утра посылал меня краску смывать, на что я каждый раз демонстративно плевала на платок, терла брови и показывала ему абсолютно чистую ткань.

Но тут как же: такая возможность, а я не участвую?!

Короче, навела я себе красоту одной линией. Через переносицу. Не буду подробно расписывать, чем кончилось дело, когда мама все это увидела. Угол в маленькой комнате был давно мной обжит…

Ну, были еще кое-какие дела: ободрать уличный урюк, пока зеленый (рос у нашего дома в пересохшем арыке), забраться во двор к Вовке Водопьянову и нарвать зеленых яблок. Вишни росли у дома Вали, перейти через Кренкеля на Малясова. Второй дом от угла. Ну и у дома татарской семьи. Рядом с колонкой. Я так понимала, что воды во дворах не было и воду таскали из колонки. Для того, чтобы добыть воду, нужно было накачать ее, с силой поднимая и опуская ручку. Вишни были ничейными. Но пока они еще созреют! Зеленые вишни — невкусные!

Кстати, миндаль и ленкоранская акация росли на Финкельштейна, тоже за углом… Пока все навестишь, пока всего нарвешь…

Или вдруг на улице появятся Зуля Иноятова и (или) Вика Остапчук. Всего на год старше, но мы этого не замечали. Зуля, Зулечка, слава богу, увиделись! Она живет там же, на Малясова, только на другой стороне. Напротив дома 24, где жила Вика. Полюбуемся вместе с ними на холодного сапожника, который сидел прямо у стены Викиного дома. На улице. Удобно очень было. Вся улица к нему сбегалась. Потолкуем о своих делах. У меня до сих пор в памяти лихая Викина челка и «лисичкино» лицо Зули. Они почти не изменились. Только челка стала менее лихой.

Вот тогда я и увидела волшебство: изумрудный, затканный серебром китайский натуральный шелк. Для принцесс. Не иначе. Какая несправедливость, что почему-то никто не хотел этого видеть! Шили подушки-думки, халаты… А выйти на улицу, сверкая серебром? Ничего эти взрослые не понимали.