Филип Хеншер - Дружелюбные

– Они совершенно разные, – заговорила Назия. – Если кто-нибудь нашалил, я всегда знаю которого спрашивать. Раджу – бесполезно. Он вечно валит на Омита.

– Кто-то опрокинул горшок, – ввернул Шариф. – И до сих пор никто за это не наказан.

– Если Мафуз и Садия уехали, – сказала Назия, – не вижу причин выносить этот ужасный шум; снаружи, должно быть, еще громче.

– Сестра расстроится, – возразила Долли. – Мы не можем взять и выключить. Брат так с ними возился, так переживал, когда не удавалось усилить звук.

– Ну, – сказал Шариф, – если я оставлю всего одну пару репродукторов, все равно будет слышно, и прохожие сразу поймут, что мы достойно чтим память мамы.

– Шариф сделает все аккуратно – подумают, что репродукторы вышли из строя, – заверила Назия.

– Если вообще заметят. И мы наконец выспимся. Но это подождет. А перед тем, как я это сделаю, сестренка, давай поговорим о твоем будущем.

Три дня спустя Назия, Тинку, Бина и дети улетели обратно в Англию. Шариф остался с Долли в Бангладеш. Что случилось с Садией и Мафузом, они так и не узнали. Все три дня они ждали, что зять зайдет в дом, жалуясь, что с громкоговорителями что-то не так. Собственно, на это уже пожаловались чтецы, но от них отмахнулись. Шариф даже пожалел, что никто не оценит, как аккуратно он сделал так, чтобы контакты казались потертыми, да и вообще непрочными. Даже не заподозришь вредительства, когда все закончится, сказал он Долли. На второй день в пачке писем обнаружилось одно, написанное почерком Мафуза и адресованное Долли. Она отложила его из стопки с соболезнованиями, а потом Шариф обнаружил его нераспечатанным в корзинке для бумаг полированной меди, прятавшейся под старым отцовским письменным столом с обтянутой кожей столешницей.

У него была куча дел в стране. Университет дал ему двухмесячный отпуск по семейным обстоятельствам. Сначала требовалось расследовать гибель Рафика. Ему пришлось принять: придется оставить все без изменений. Ни в каких документах не упоминался капитан Каюм, хотя Шариф был уверен, что запомнил, как звали офицера, арестовавшего Рафика. Имени Мухаммед Рафикулла в списках заключенных тоже нигде не обнаружилось. В этих обстоятельствах Мафуз и приступил к согласованию условий завещания и дележу наследства. Отец оставил свое имущество в идеальном порядке – нарочно занялся этим, продавая ради Шарифа дом в Старой Дакке. Мать сохранила то, чем обладала, не трогая долю Рафика и почти не нуждаясь в помощи Шарифа. Остаток наследства – собственность матери. Дом в Данмонди, немного земли в деревне и больше накоплений, чем ожидалось, – могли быть поделены на семь частей. Две части Шарифу, две – номинально – Рафику, по одной – Долли, Бине и Садие. По трети от своей второй части Шариф предложил отдать Долли и Бине, чтобы у всех троих оказалось поровну. Если Садие и Мафузу вздумается получить одну пятую наследства Рафика, находящуюся на доверенности со времени смерти отца, волей-неволей им придется доказать факт его смерти и смириться с тем, что брат и другие сестры тоже разбогатеют.

– Как же хорошо, что я живу в Англии, – сказал однажды вечером Шариф Долли. – Обещаю: после моей смерти Аиша, Раджа и Омит получат одну треть наследства каждый. Всем поровну. Такая глупость эти «сыну – две части, дочери – одна».

– Бедная Садия… – Долли была так мягкосердечна. – Жаль, что у нее все так сложилось. Она по-своему очень любила Рафика.

Шариф фыркнул. Он обожал вечера с сестренкой. Когда они уезжали, она была еще совсем маленькой девочкой, больше всего на свете любившей читать детективы про Фелуду на последней странице папиной газеты. И с удовольствием сидел с почти уже взрослой девушкой и вел серьезные беседы без двух маленьких разбойников, пинающих его кресло, и бесконечных звонков с просьбами дочери: семья благополучно вернулась в Хиллсборо.

Все дела можно было переделать куда быстрее. В городе постоянно случались стачки – водителей и всех вместе, и ни один таксист или рикша не рискнул бы пойти против толпы, требовавшей вовсе прекратить работу. Единственным выходом, по словам Саму, было убедить друга со связями в больнице дать им карету «скорой помощи». Но Шариф резонно возмутился. «Скорая», которая могла бы спасти его мать, в это время везла какую-нибудь госпожу Рахман на чай к вдовствующей сестрице.

Саму – умный парень, и его вовсе не беспокоило, что Долли краснеет и спешит под защиту брата всякий раз при его появлении. Он говорил ей лестные слова, упоминал в самом приятном свете и, наконец, задавал какой-нибудь очень простой вопрос. Шарифу Саму очень нравился, но он же и создавал досадное препятствие: Долли в любом случае не должна была выходить замуж, пока не получит диплом, но из-за того, что правительство то и дело закрывало университет, первый курс растянулся на три года. Да и вряд ли у нее вышло бы жить одной, только с поваром Гафуром. Но уедет ли она из Бангладеш без Саму? Шариф занялся этим всерьез и нанял юриста – уладить формальности, чтобы забрать с собой в Англию незамужнюю сестру. Нет причин, почему бы ей не получить диплом там. Вдобавок, если Саму настроен серьезно, то подождет два года и приедет к ней в Англию. Или же она вернется к нему в Бангладеш.

Прежде чем поговорить с сестрой, он многажды повторял эти аргументы про себя: в такси и в коляске рикши, в кабинетах чиновников и конторах стряпчих.

– Как ты можешь так говорить? – заявил Саму однажды вечером.

Заглянув к ним на ужин, он с удовольствием поглощал карри из курицы, тыкву-момордику и жареную рыбу, которую иногда готовили в их семье. Они быстро узнали, что он предпочитает на гарнир и с каким соусом, и рядом с его тарелкой всегда стояло несколько мисочек – за длинным темным столом красного дерева порой сиживали по шестнадцать человек, а теперь трое собрались за одним его концом. После ужина Саму попросил поставить Бетховена, трио «Эрцгерцог». Отец его особенно любил: в последнюю поездку в Англию в 1968 году он привез среди прочих и пластинку с ним, и Саму услышал и полюбил эту музыку, частенько заходя в гости.

– Ничто в нашей музыке не сравнится с Бетховеном. Просто надо принять это как должное: нет у нас и близко такого уровня утонченной сложности, такой меры притязаний.

– Не согласен, мой дорогой, – возразил Шариф. Откинувшись в кресле, он потирал подбородок. – Произведение искусства – не работа инженера, которую можно оценить, руководствуясь неизменными законами физики. А искусство несет критерии своей оценки в самом себе. Стандарты, по которым судят Бетховена, созданы им самим. Если ты попытаешься оценить песню Тагора по этим стандартам, она до них не дотянет. Но сама по себе, по своим собственным стандартам, она совершенна. А Бетховен по тем же стандартам – полон ошибок и ужасно несоразмерен.