Филип Хеншер - Дружелюбные

– Хорошо, это тебе спасибо, – ответил Роб. – Так, по крайней мере, есть хоть какая-то ясность. – Он положил трубку. Снаружи в игре в бадминтон наметилась тяжелая, пыхтящая пауза. Блоссом наклонилась, держась за коленки. Ее сын Треско ждал, похлопывая ракеткой по ладони. Снизу ласково и тихо перебранивались Хью и Лавиния; в радиоприемнике играл стройный, невозмутимый мотив: Бах, Гендель или кто-то в этом роде; никому не пришло в голову переключить его с Третьей программы.

Посещения в больнице начинались с двух, но Лео пришел почти ровно в час – и медсеcтры в отделении не возражали. По неведомым ему причинам мать перевели в отдельную палату. Видимо, насовсем. Он решил, что хочет сходить к матери в одиночестве, пока не собрались остальные. Посещениями заведовал отец: он сидел у постели матери по шесть часов кряду, запуская поочередно сыновей и внуков и даже находя время для соседа или друга семьи. Хилари не спускал с них глаз, вполуха слушая бессвязные бормотания накачанной обезболивающими Селии и робкие предложения каждого пришедшего по поводу того, как развлечь или заинтересовать больную. Когда очередь выпадала Лео, он то и дело ждал, что Хилари вот-вот объявит Селии о разводе. Он говорил и говорил, все более бессмысленно – лишь бы не нависало пауз. Хилари сидел в синем кресле, предназначенном для пациентов, откинувшись на спинку, сложив руки, и выжидал.

Но сегодня Лео пришел пораньше. Никому не сказавшись, вышел из дома около двенадцати; сел на автобус до центра, а потом – на еще один из центра. Мать вознаградила его. Он нашел ее сидящей на кровати с видом бледным и усталым, но не озадаченным и не одурманенно-лукавым, как бывало после морфина. Она ничем не занималась и ждала, точно знала: вот-вот отворится дверь и войдет Лео: седые волосы были причесаны не так, как обычно. Увидев его, она просияла:

– Лео!

– Привет, мам, – ответил он и поцеловал ее. Обратил внимание, что она слегка поморщилась, когда он обнял ее, и постаралась это скрыть; от нее по-прежнему свежо пахло ландышем и «Персилом». Кожа ее немногим отличалась цветом от гипса на левой руке. – Я решил, что приду чуть раньше других.

– Хорошая мысль! – одобрила Селия. – А то, пока твой отец сидит тут и пялится, и не поговоришь толком. Садись в его кресло.

– Это не его кресло, – поправил Лео. – На самом деле оно твое. Есть новости?

– Ничего особенного. Врачи на утреннем обходе сказали, что всем довольны. Как я поняла, это значит, что умру я не быстрее, чем они думают. И перестали спрашивать, когда я поеду домой. Я…

– А правда, почему ты не хочешь домой?

– Я только что перестала быть центром их внимания, – пояснила она. – Совсем недавно вокруг меня надо было плясать, а теперь достаточно заходить раз в день. Если бы не твой отец, я бы уже собралась и поехала домой на такси. Ох уж этот твой отец. Все время говорит, кому что делать!

Он не стал уточнять. Под ее словами могло подразумеваться что угодно.

– Мам, я сделал ужасную вещь.

– О боже, что на этот раз? – Но голос звучал ласково. – Ты вечно делаешь ужасные вещи.

– Я ушел с работы, – признался Лео. – Ну, в той газете.

– Со своей работы в газете, – повторила Селия. – Что ж. Невелика потеря. Вечно мне приходилось мириться с тем, что всякий раз, когда Сью Тиллотсон видит твое имя в газете, она говорит: «О, ваш умненький сын опять написал статью», и всякий раз оказывается, что ты всего лишь советуешь читателям подумать о долгом уик-энде в Уитби. Снова сбегаешь.

– Я просто больше не могу, – сказал Лео.

Он понял, что мать имеет в виду. Из Оксфорда, из брака, теперь вот – с работы.

– Все хорошо, – успокоила его она. – Я начинаю понимать: тому, чтобы остаться, придают слишком много значения.

– К сожалению, слишком поздно, – сказал Лео.

– К сожалению, слишком поздно, – повторила Селия, точно не слыша его слов. – Наверное, сейчас приедет твой отец, он всегда приходит днем. Он…

– Блоссом, Лавиния и Хью приедут с ним, да. Слишком многолюдно? Может, попросить приходить поочередно?

– Однажды, когда я только начала встречаться с твоим отцом, мне было девятнадцать или двадцать, мама сказала: «Не стоит соглашаться, если не уверена, если сомневаешься, – пока есть время уйти». Твоя бабушка придерживалась очень старомодных взглядов. Так и не поняла, что она имела в виду под «пока». Надо было ей сказать. Мы ходили в кино, в кофе-бар – кажется, очень здорово сходили, – один раз даже в оперу. И гулять в парк. Не то чтобы «ах». Думаю, твой отец жил в сущей дыре, и… знаешь, как грустно бывает порой воскресным днем. И я спасала его от его самого, приглашая в парк и позволив говорить о…

– О том, как он спасет мир, – закончил Лео. – Студенты-медики только об этом и говорят.

– О том, как он спасет мир, – задумчиво повторила Селия. – Нет, непохоже. Не думаю, чтобы он хотел спасти мир. Просто собирал статистику. Чтобы гордо заявлять: «Я – врач» на вопрос «А чем вы занимаетесь?» на какой-нибудь вечеринке. Ты вот не помнишь своего деда, моего отца. Он умер, когда ты был совсем маленьким. Когда речь заходила о голоде и эпидемиях – тогда только начинали говорить о том, что в Азии и Африке они есть, – он произносил жуткие слова. Смотрел фото или кинохронику и говорил: «Природа делает обрезку в саду». Будто бы сама мать-природа решила наслать чуму и убить этих несчастных: все равно из них не вышло бы ничего путного. Знаешь, у моей матери умер ребенок. Мне тогда было десять. В то время это никого не удивляло: пневмония новорожденных – такое случалось нередко. Но помню, как мать ничего не сказала, просто ходила по дому и пялилась на все. Годами. Думаю, она так и не оправилась до конца. Так ждали и готовились, и она решила, что это ее последний ребенок. Мальчик – а потом он умер.

– Не знал, – сказал Лео. – Был бы у меня дядя.

– А он и был твой дядя, – подтвердила Селия. – Просто умер. Мать молчала об этом, и отец тоже, – вообще никто и никогда не поднимал эту тему. И мне хотелось спросить отца: а он – тоже обрезка в саду? Твой отец нашел бы в этом резон. Оттого-то он и стал врачом. Чтобы приводить мир в порядок правильными способами.

– Ну мам… – вздохнул Лео. – Ты ведь не всерьез, правда?

– Жаль, я не послушала твою бабушку, когда она сказала, что, если не уверена, не стоит соглашаться, пока есть время уйти. И ведь было к кому. Я однажды совершила ужасную ошибку, и теперь ужасная ошибка – вся жизнь. Смотрю на мир – а он вечно, всегда, на грани того, чтобы сказать ужасное – или ужасно смешное. Вот и твой отец его так видит. И вечно ищет повод для ссоры – а ссориться с ним никто и не спешит.

– Ох, мама… – Лео так и не смог ничего придумать в утешение. Ну, дети и внуки – отчасти это искупает. Кто знает, может, и он для кого-то такое же утешение?