Филип Хеншер - Дружелюбные

– Тем не менее, – сказала она. – Тем не менее. Есть куда податься?

– Пока не думал. Но мне некуда торопиться: я немного скопил. Блоссом вчера поинтересовалась, как я смотрю на то, чтобы Джош пожил немного с ними. Ему не помешает стабильность, как она выразилась. Сам он не против. Так что вот так. Я поработал в одном месте и побыл отцом. И то и другое может повториться. А пока мне нужно взять тайм-аут.

– Тайм-аут…

Мать поморщилась, ощутив укол боли. Потянулась неправильной – незагипсованной – рукой, схватила синюю грушу для подачи морфина, прикрепленную к ее телу, и нажала. Он успел застать ее до того, как закончилось действие дозы, – и тогда Селия была более вменяемой, чем во всякое другое время. Неужели она оттягивала инъекцию, зная, что они придут, и надеясь сохранять ясность мышления хотя бы до двух часов? Посетителей она не дождалась, ну, или почти дождалась, но увидела Лео и успела с ним поговорить. В коридоре послышались шаги. Ровно два часа – и в комнату вошли Блоссом и папа; сестра принесла пакет с чистой ночной рубашкой.

– А вот и он! – воскликнула Блоссом. – Лео улизнул сегодня утром, и пришлось идти без него. На кухонном столе – грустная записка, не обращай потом внимания, братец. Так. Что надо сделать?

На какое-то время Блоссом и ее деятельное сочувствие наполнили комнату. У нее здорово получалось. Как и мать, она родила четверых; Блоссом ходила по палате, поправляя книги, выбрасывая простоявшие уже пять дней цветы и заменяя пакет с мятым бельем на пустой. От нее исходила спокойная уверенность. Все это время она ласково задавала вопросы, не ожидая ответов. «Мам, как ты поела? Когда придет психиатр, миссис Симпсон?» Блоссом быстро запоминала имена. Ну и новости из дома: вроде как приветы от внуков, кто-то разбил чашку, розовый куст зацвел, дни стоят солнечные – впрочем, ты, мам, сама видишь.

У Блоссом отлично получалось. Это не были разговоры-чтобы-развлечь-больного, а просто болтовня; в конце концов, плюхнувшись в кресло, она заговорила о Лео. Вчера вечером гулять ходил, вроде с подругой, Хелен. Она теперь лесбиянка, но что с того? Пивааа. И домой пришел – в три? В четыре? Так что Лео со смехом возражал: мол, ерунда какая, съели пиццу, пошли к Хелен и выпили по паре бокалов виски, а потом ностальгически слушали старые пластинки – «Сьюкси энд зе Бэншиз», «Икс-Рей Спекс» и «Блокхэдс» – до тех пор, пока ее подруга, как бишь ее там, не вышла в обнимку с подушкой, вопрошая, когда же мы перестанем шуметь; бывали ночи и похуже. Если бы мама не улыбалась, переводя остекленевший взгляд с Лео на Блоссом и обратно за пару секунд до смены темы разговора, можно было бы подумать, что все нормально. Что они пришли навестить маму в отеле – не самом хорошем, с запашком и неудачной отделкой комнат, и наволочками с пододеяльниками, которые пережили стирок на сорок больше, чем надо. Можно было бы поверить в это – кабы не отец, терпеливо взирающий на все с лицом, на котором читалось: я работал в подобных местах, и вот как они зовутся – последнее пристанище. Прямо-таки пялился. Мать подобрала очень верное слово.

– Думаю, мне пора кое-что сказать, – начал Хилари. Рассудительным, решительным тоном, каким сообщают окончательный диагноз, без возможности разночтений или дискуссий. – Блоссом. Помолчи немного, прошу тебя. Думаю, никто не станет спорить, что какое-то время все идет не так, как следовало бы. И теперь я хочу это исправить. Вы знаете, о чем я.

Но они не знали – или делали вид. Притихшая Блоссом ссутулилась на краешке кровати.

– У вашей матери был роман на стороне, с шестьдесят второго по шестьдесят третий, – сказал Хилари. – Странно об этом говорить. Не знаю, в курсе ли она, что мне все известно. Мы никогда об этом не разговаривали. Кажется, я знаю об этом все. Она познакомилась с мужчиной. Тоже несвободным, но без детей. Он работал в университете ассистентом преподавателя. Они встречались, когда ему позволяло расписание, – ассистенту профессора теологии так просто заводить романы. Скажешь: «Утром мне в архив». Или в Библейский институт. Или куда там еще. И два часа проводишь с любовницей.

– Десятки лет назад, папа! – выдохнула Блоссом. – Поверить не могу!

– Уильям Гилье, – произнесла мама. Взгляд ее по-прежнему был стеклянным и непроницаемым; она слегка улыбалась; лицо ее исказила гримаса боли, но имя она вспомнила. – Чудесный Уильям. Сто лет про него не вспоминала.

– Это хорошо, – сказал папа. – За двадцать восемь лет не было ни дня – нет, не будем преувеличивать, ни недели, – чтобы я не подумал о нем. Я знаю, где они познакомились: в приемной ветеринара. Знаю и то, как они встретились во второй раз: в Брумхилле, она катила коляску с Лавинией, он случайно встретил ее и справился о здоровье Гертруды. Как там старушка? И Уильям Гилье был немедленно приглашен в дом – посмотреть на черепаху. Так это и началось.

– Уильям Гилье… – повторила мама. Какие же воспоминания о счастье с привкусом вины смогли разгладить морщины на ее лице, до этого бывшем гримасой боли? Интересно, каков он был собой, этот Уильям Гилье? С растрепанной темной шевелюрой, нависавшей над синими глазами? Уже не узнать. Но в памяти Селии он вернулся – радостно обнял ее в супружеской спальне их с папой дома. Лавиния спала внизу в своей кроватке, на улице начинались шестидесятые, а он был в доме, обнаженный, в объятиях Селии. Он вернулся.

– Я все это знаю, – сказал отец. – Потому что… ну, узнал. Я смотрел. Я смотрел. Смотрел. И снова, очень тихо, ушел, и вернулся тогда, когда меня ждали. Я выяснил, кто он. Это оказалось трудней всего. Но я узнал – нет, я не собираюсь говорить, кто из знакомых, которым ты рассказала об Уильяме, радостно сообщил о нем мне. Будет о чем подумать в ближайшие дни, недели, месяцы, может годы. А может, и нет. Не годы точно.

– Пап, ну ты что?.. – начал Лео.

– И я стал его искать, – продолжал тот. – И мы пошли выпить. Долго сидели. Он не хотел приходить и не хотел оставаться. Но я в конце концов поставил его перед фактом: речь идет о жизнях… Не стану пересказывать всех подробностей. Не стану говорить обо всем, что мне пришлось сообщить. Но вот что интересно… не знаю, Селия, была ли ты в курсе, но его жена тоже носила ребенка. И вот-вот собиралась родить. Он сам мне сказал. Не думаю, что он говорил тебе. Это и повлияло. Что у них скоро будет хорошенький младенчик.

– Правда? – спросила Селия. И просияла. – Как здорово. Как я люблю, когда вот так появляются дети. Надеюсь…

– Случайно не на то, что Уильям и Рут Гилье придут тебя навестить с этим младенчиком? – Он произнес фамилию, точно выплюнул. – Вообще-то ему сейчас, должно быть, лет тридцать. А они – в разводе. Кстати! Так вот. Я сказал Уильяму: «А почему бы вам не подумать об этом, не попрощаться с моей женой и не убраться куда-нибудь с глаз долой? А еще лучше – убраться не прощаясь? Это тоже прекрасно сработает». Так он и сделал. Я навел справки, и оказалось, что он нашел работу в Данди. А потом уехал в Австралию и, насколько мне известно, до сих пор там. Хватает за бока антиподок. Все кончилось ужасно хорошо – правда, не для Селии, которая, должно быть, недоумевала, отчего ее славный симпатичный теолог не пришел однажды во вторник, а потом и вовсе исчез. Думаю, потому она и проплакала всю ту осень и зиму. А может, и не поэтому. Кто знает? Может, вычитал в одной из своих затхлых древних книжонок, что с чужими женами спать не стоит.