Филип Хеншер - Дружелюбные

– Папа, это же было сто лет назад! – воскликнула Блоссом. – Не пойму, зачем тебе это сейчас. Это жестоко! Давай поговорим о чем-нибудь другом.

– Ах, жестоко! – передразнил Хилари. – О, я знаю, что такое жестокость. Знаю как никто. Когда родился Хью, мама – видно, она размышляла над этим – сказала: «Правда, красивый? Не похож на других, совсем не похож». И знала, что говорит. Она проплакала всю беременность и весь первый год. Первый год жизни Хью. Вот тогда бы мне уйти и не возвращаться. Тогда бы и закончиться всей этой истории с Уильямом Гилье. Я выиграл – и мне достался ужасный утешительный приз. Под названием «брак с вашей матерью». Так вот, Селия…

– Что, милый? – спросила она. – Смотри, милый, смотри! Кто к нам пришел! – На пороге, как бы извиняясь за то, что вломились целой толпой, возникли Лавиния и Хью, а за ними внуки: они махали руками и улыбались, точно были далеко отсюда. – Как хорошо, все в сборе. Хью, мы только что о тебе говорили. Папа сказал, что…

– Я говорил, – сказал Хилари, – что с меня хватит. Теперь нам нужно привлечь адвокатов. У тебя есть собственные деньги, которые ты можешь завещать тому, кому пожелаешь, – не переходить же им к мужу, который должен был тебя бросить десятки лет назад. Знаете же, что у нас всех есть общего? Деньги – и гены. Прямое доказательство тому – наш рост: ни в ком из нас нет больше ста семидесяти двух сантиметров. Это – и повышенный риск умереть от колоректального рака: конечно, от него умирает ваша мать, но от него же умерла и ее мать, ваша бабушка. Я не стану вычислять процент предрасположенности, но он высок.

– Как скажешь, – откликнулся Лео.

Раньше при этих словах отец умолкал; но теперь этого не случилось.

– Он передается по женской линии, по мужской почти никогда, – продолжал тот. – А у меня его тем паче не будет. Я намерен изложить все на бумаге и начну прямо отсюда. Рост – и вероятная причина смерти. Это не конец света.

В дверь заглянула сестра – как раз вовремя: на лице Селии вместо радостного приятия пустоты отразилась настоящая, сильная боль. Медсестра пришла посмотреть, что здесь за столпотворение, но, увидев, что творится с пациенткой, срочно занялась ею. Лео решил, что мог встречать ее раньше: пухленькая блондинка, губы презрительной гримаской, лицо кинодивы 1920-х. Но даже если он когда-то и флиртовал с ней, какое это теперь имело значение?

– Вот потому мы и ставим условие: по двое посетителей за один раз, – сказала она. – Что это такое? Селия не в состоянии принимать толпу гостей. Выходите все, а потом заходите по двое – остальные могут спокойно подождать.

– Я пошел, – сообщил Лео. – С меня хватит.

Так он и сделал. Пусть остальные разбираются как хотят. Он вернется в дом, в котором вырос, а потом уедет к себе. Ему больше незачем здесь торчать. Последнее, что отец когда-либо услышит от него: «Как скажешь». А что он там себе подумает – его дело. Лео возражать не станет. Семьи у него больше нет, он вернется в свой дом и будет жить так, как сможет. На ум ему пришла цитата о деторождении. Он побрел к выходу. В стерильную палату, выкрашенную в желтые тона глянцевой, точно лак для ногтей, краской, вошла семья – а вышли из нее восемь человек. Даже с матерью он прощаться не будет.

У входа в больницу выбирался из такси пожилой человек в плаще. С сумкой и букетом желтых роз; вид у него был сдавшийся, точно он шел навестить дочь, а не жену. Лео помахал водителю машины, который пересчитывал выручку, как и большинство шеффилдских таксистов – кашмирцу с густой рыжей бородой. Протиснувшись мимо пожилого господина, Лео вскочил на заднее сиденье машины и захлопнул за собой дверцу. Водитель удивленно воззрился на него.

– Эй, я же только что высадил пассажира!

– Мне нужно домой. Пожалуйста, я очень спешу.

– Ну, надо позвонить, вызвать… – буркнул таксист, но тут же включил счетчик и тронулся. – Смотрите футбол?

– Нет, не смотрю.

– Вчерашний матч, – пояснил водитель.

На углу стояли трое мальчишек. Один взмахнул рукой, точно в ехидном приветствии, и что-то стукнулось о бок машины. Наверное, камень или комок грязи.

– Маленький ублюдок, – двусмысленно сказал водитель. – Отличный чемпионат, кстати. Кажется, Скиллачи в первом тайме был не в духе. Лучший игрок – а разошелся только во втором. Италия – Уругвай, подумать только! Схватка бывших чемпионов, мне утром клиент сказал.

– Я ничего об этом не знаю, – отозвался Лео. – Я не интересуюсь футболом.

– Это как бы… про наследие, – продолжал водитель. – Смогут ли нынешние команды дотянуть до прежних? Вот итальянцы – их бомбардир, Скиллачи, Тото Скиллачи, вот он, думаю, займет место среди великих. Когда чемпионат начался, я даже имени его не знал, а теперь он прославился на весь мир. Как и Роже Милла из Камеруна. Вчера вечером…

– Я правда не интересуюсь футболом! – повторил Лео. – Знаю только то, что сейчас идет чемпионат.

– Странно.

– Ну, вот так, – продолжал Лео. – Ничего странного, не всем нравится одно и то же.

– Но большинство англичан, которых я вожу, любят футбол и рады поговорить о нем. Чемпионат объединяет. Всех!

– Ну, как выяснилось… Послушайте! Моя мать умирает в этой больнице. Ей, должно быть, осталось несколько недель. Сегодня отец, которому уже под восемьдесят, сказал, что не хочет быть ее мужем. Никогда не любил ее, добавил он, и теперь хочет развестись, пока она еще жива. У меня семья рушится! И я ничего! не желаю! слышать! про этот! ваш! чемпионат!

– Сам я хочу просто спокойно жить, ужинать с женой и детишками, работать, чтобы меня не били пассажиры, ходить в пятницу в мечеть – и больше мне ничего не нужно. А почти все англичане, кого я вожу, хотят сидеть на вашем месте и болтать со мной про чемпионат.

– Простите, пожалуйста. Я просто не знаю, что сказать про футбол.

– Ничего страшного.

Перед ним разворачивались улицы Шеффилда. Если ехать вниз по склону, там и сям виднеются зеленые островки, щеточки газонов и тоненькие, внушающие надежду деревца на перекрестках, супермаркеты с гладкими окнами, местные магазинчики с нарисованными вручную вывесками и закрытыми сеткой-рабицей витринами. Бедный район. Лео решил, что больше никогда его не увидит. Машина затормозила на светофоре у самого неприглядного участка низины близ старого каменного моста, по которому шла дорога через одну из речек, пересекающих город, в центр. На другой стороне низины начинался подъем, дома стали каменными, а не кирпичными, с садом, а не просто безнадежно и голо смотревшими на улицу. Сады отличались аккуратностью, а иные и выдумкой, в каждом имелась беседка или навес, на окнах домов висели тюлевые занавеси, а на верхнем этаже виднелась тень туалетного столика. Вскоре они оказались у торгового центра близ дома Лео – точнее, дома его отца. Рыбная лавка, книжный магазинчик, кафе и скобяная лавка. На лавочке у газетного киоска сидели подростки – сегодня вторник, он вспомнил, – уморительно-манерно ели чипсы при помощи большого и указательного пальца; судя по желтым полосатым галстучкам, из школы Георга V. Если подумать, он может взять свои слова обратно и вернуться на работу даже не в четверг, как говорилось ранее, но завтра: эта мысль его позабавила. На улице у цветочного киоска убивали время три женщины – у одной даже была с собой плетеная корзина. Лео никогда не видел их раньше и больше никогда не увидит вновь. И снова на холм. Тут деревья становятся гуще: столетние исполины, от которых бугрится тротуар перед большими каменными домами, тисы или канадские клены в палисадниках, а на стенах сверху, точно пеньки гнилых зубов, остатки железной изгороди. По этим дорогам он ходил всю свою жизнь – а теперь намерен уехать из этих мест навсегда.