Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Крыши усеяны людьми. Дракончик пронзительно свистит, и облако начинает расползаться живым моющим туманом по плацу, асфальтированным дорожкам, стенам казарм… Единое «Ура-а-а!..»

Козлов:

— Титов с турника упал. Дембель в опасности. Лежит… Ха-ха-ха!..

Титов в тумане.

Вымытая облаком часть блестит. Слезы умиления в полковничьих глазах:

— Ильин, да я тебя (чмокает в лоб) хоть на край света за этакое дело!.. На тебе двести руб. Езжай, доро-о-огой, в Москву, отдыхай, родимый!..

Просыпаюсь. День ветреный и солнечный. Сижу в учебке, в каптерке. Вовка Сандраков:

— Никит, помнишь, ты обещал мне, когда буду увольняться — стихи.

— A-а. Да-да-да! Обязательно.

— Четыре дня осталось.

— У тебя есть бумага?

Пишу ему стихи…

Адилов:

— …бескорыстный мат идет. Такой гонорский язык… как вот зёма… Домой приедешь, захаркаешь то место, где будешь сидеть. Ну вот, как я приеду, как я приеду, как я с матерью буду говорить?! Так вот, если разобраться, то армия — детдом. Дурной человек уезжает отсюда умным, а умный — дураком… Че ты пишешь? И все записывает, закрывает… Ну щас, пусти… Что написал (поет) ?! «Ты мне говорила, это символ нашей любви… Море-е уносит прибой…»

Курим в сушилке. Ноги в стенку. Чувствую кровь в ступнях.

Читаю письма Чехова. Всего переворачивает. Как мордует. Вот где истина, простота, точность, добро жизни. Подале от себя. Чехова читаешь, словно летишь.

Праздник стройтреста. Открытие кинотеатра. Играют наши музыкантики из стройбата — белые трубы, музыкантики — желтые. Пошляк, толстомордый конферансье объявляет: «Хачатурян. „Токката…“» Пианистка волево играет. Пол вздрагивает под ее настырными пальцами. В зале гогот на фамилию: «О! Это не наш ли Хачатурян! Га-га-га!..»

Играет… Слушают. От музыки опять смеются.

— Во! Дает Хачатурян…

Значит, понимают. Смешно им оттого, что быстрая, мощная музыка и этот хуй, Хачатурян, никак не монтируются.

— Га-га-га!

Праздник в честь Мособлстройуправления.

— В этом чудесном дворце, в этом великолепном кинотеатре…

Кой-где еще не оштукатурены стены. Объект строили и сдавали вместо двух — семь лет. Все знают — все зевают. Все жаждут праздника. Унылый строй черно-белых… рыбин. Сводный… хор учителей города Долгопрудного.

— Резо, тебе понравилось?

— Это, я не понял, усатый этот, который был старый, нах. А чем он занимался? Он, бля, жил, как в селе, ходил, как на охоту… И эту бабу я не понял (Дульцинею) . Да чего он хотел, на хуй, бля? Он как будто хотел всех выручить, всех на свободу, на хуй, бля…

На часть нашествие концертов.

— Сегодня какая-то баба, певица блядская, что ли, — по тридцать рублей с солдата… Общий вывод — хуй проссышь! Тут единственно интересно — этот мужик, ну как он называется — с анекдотами. А эта хуету пела. То одно платье оденет, то второе, бля.

И в самом деле, это же жутко смешно…

А что если так издавать книги, в виде вот этакого писательского блокнота — именно с поправками, зачеркиваниями, чтоб читатель сам копался, разбирался в нем, будто нашел на улице. О! Здесь много всего (развить…) .

Ночь с 23-го на 24-е 04.81.

Идея! День молчать, что бы ни было — ни слова. Что будет?

Что бы ни было — молчать. Попробую. Надо выбрать день. Бойкот. К вечеру или изругают, или изобьют, или в психдом, или — в особый отдел. Точно, что испугаются и озлятся страшно. А может быть, все к чудачествам отнесут. Вначале внимания не обратят… Проверить… Когда?!

Пока мне не пишут писем, я решил сам их себе найти. Читаю письма Чехова. Удовольствия — на миллион! Здоровею и радуюсь. Иногда, правда, засыпаю прямо на книге, но не от скучности, а от недосыпа хронического. Вообще, живу величаво, на все смотрю сверху вниз и сверху вбок. Снизу вверх смотрю только на небо. От него уже аллергия. Творческая лихорадка меня отпустила — живу покойно и… скучно. Именно — скучно. Ску-у-учно. Хочется тщательно и смачно ругаться. Полюбил слово «сволочь». Склоняю его и радуюсь подвижности русского языка, смакую его, посасываю, как сигарету в губах, жую, как конфету.

Ночь с 27-го на 28-е 04.81.

Ночь. Синий ночник. Скрип, ворочания. Умывальня. Мир набух, словно плакать будет, сейчас дрогнет. Иду с толстой красной книгой Мейерхольда — стараюсь не скрипнуть… Спят… Морщусь с каждым шагом, кажется, что спящим каждый шаг мой ночной — скрип… Где моя табуретка? Осторожно беру с другого ряда. Словно… Пилотка упала (черт!) , расстегиваю хэбэшку, складываю, замираю с ней в руках, оглядываю казарму, слушаю. Они спят. Складываю на табуретку, стягиваю сапоги, разматываю портянки, вылезаю из штанов. Я весь в них. Я стараюсь не потревожить их сон, словно птицу не спугнуть. ПТИЦУ НЕ СПУГНУТЬ!

Беру листок и пишу в нем — это уже в кровати, при свете ночника. Букв не вижу. Зачем я это делаю? Что за сумасшествие, что за странные опыты над собой. Омерзительна мысль, что кто-то сейчас увидит меня и подумает: «Вот поэт пишет!»

Вот с этого фильм и должен начаться. Ночь. Казарма. Двухярусные койки. Синий ночник и синие одеяла. Белеют портянки и пододеяльники, края простыней. И все дышат. Кто-то кашлянул, ворочается, что-то кто-то бормочет. Он слушает все это, замерев, полусидя на кровати. Так в лесу ночью человек замирает, испугавшись тревожного шороха, и вслушивается…

Вечер 28-го 04.81.

Такое хорошее, серо-голубое небо, и теплый ветер, сильный, но теплый.

Пьяный Харитоша:

— Кит, дай подшивку. Еб папуас! Меня ебет, откуда ты возьмешь! Дай и все! Вась, Вась, побрей его на хуй. Ну хуль ли на меня обижаешься! Кит, ну где подшивку найти! Ну у земляков поспрашивай. Мне не дают — тебе дадут. Чего им делать? Вась, дай побриться.

Темно-синие окна. А в казарме душно. И фильм по телеку все смотрят. Кто-то подшивается.

— Васька злился, злился, злился. Вынул хуй и застрелился. Харитоша смеется, как плачет, всхлипывая.

— Вась, плюнь на все… Вася, остынь. Василий, Васька, остынь…

Кипятильник. Всхлипывает.

— Кит, хуль ты смотришь?! Дай подшивку. Щас портянкой подошьюсь. Туфта, давай ты мне портянку — я тебе закурить. Дай подшивку, Попов, хуль ты смотришь?! Вась, давай бритву, я тебе ножик дам. Кит, я тебя трогал? Уйди, ты мне ночью приснишься. Я хуй усну… Ща ноги в обе стороны выдерну.

Всхлипывает, никак не может остановиться.

День — 29.04.81.

Дождь помаленьку накрапывает. Серебрится черная утоптанная дорога. Как нагуталиненная и отполированная бархоткой керзуха. Идешь и благословляешь хмурое сизое небо, посылающее эти легкие теплые капельки (влажные теплые крапинки) , мошкарящиеся по коже.

— Шура, письма были?

— Нет тебе!

— Нет мне… Точно?

В наряд!..

в которой Никита все серьезнее задумывается о фильме, спрятанном в его записках, на часть обрушивается скука, а солдатская ласка от надоевшей Лариски переходит к приятному рыжему псу; Ильин чувствует предстоящее открытие мира, пишет новые эскизы к портретам сослуживцев, тоскует по жизни без армии и, когда приходит лето, одаривая солнечными радостями солдат, переживает наконец просветление, наблюдая за одуванчиками