Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Марфа лежит в красном купальнике на полотенце, лениво отпугивая комаров, облокотилась на траву, курит, щуря глаза.

Поговорили.

— Да я у нее в няньках, унижена — но вот я ухожу от нее со своим мольбертом и иду, куды душа велит, а она остается стирать пеленки.

Понедельник. 08.06.81.

Сбежал с сержантских занятий, сижу в клубе в комнатухе художника, читаю Эйзенштейна; в окне — береза, дама, гордая своим стройным рыжеватым молодым телом, шуршит юбками…

09.06.81.

Приехал из отпуска Юрок Афонов, побронзовевший от загара, и темнеет синяк под глазом. Вопросов избегает, порывист, странно улыбается… Какой-то чужой.

Поговорим…

Марширует по плацу большой толстый очкастый двадцатисемилетний Сережа Воробьев, управляемый салагой-сержантиком с повадками собачонки. Визги.

Смотрю на него сквозь зарешеченное окно оружейки… Деревья своей спелой зеленой роскошью дразнят и радуют. Лето возрождает в душе детскую непобедимую неутолимую радость.

— Ну иди сюда, Юрок, че у тебя с глазом?

— Гулял на праздник, пили, сколько хотели, потом уже начала водка владеть, не мы ею, а она нами — День весны. Вот в субботу сев закончился — деревня на деревню.

— Юр, а ты видел ту девчушку, о которой рассказывал, помнишь?

— Видел.

— Ну и что, она вышла замуж?

— Ну-у.

— А что такой грустный?

— A-а! Пойду на улицу!

Андрюха Симонов залетел к нам в отдел. История такова. Он идет в «Котуар» и страшно там нажирается. Выползает на дорогу, где его подхватывает сержант Хазилов… Взяли их у самого КПП. Андрюха бушевал, гонял офицеров по штабу, кричал: «Я в рот ебал всю эту СА! На хую (кричал) вертел я вас!»

Везли его в городок на газике.

Поразительный свет в окне — фиолетово-голубая даль неба. Закат уже остыл, но темень еще не народилась. Отмытое стекло, и в нем, сквозь отраженную комнату с ее горшками на окнах, политкартой мира и лампой, прорастает колышущаяся густо-зеленая береза. Темень сгущается, и если раньше куски комнаты еле виднелись рядом с деревьями, то сейчас уже все окно заполнено комнатой и только сквозь отраженный потолок проступают очертания ветвей, и льется сиреневый свет. Именно сиреневый и… глотаю слюну, такой, что хочется пить его. И вот уже только сажа ночи, и просто стекло, отражающее, как бы удваивающее глупость и нудятину реальности.

Отразившись в стекле, ленкомната словно вышибла из окна даль, игру, свет неба — все живое.

И только лай чем-то рассерженных собак еще напоминает о пространстве.

Харитонов, Годовиков и Балабанык смотались в самоволку.

Гомон в коридоре.

Меня гонят из ленкомнаты спать. Щас придет начальник отдела разбираться.

Бегу вызывать Махова.

Открывает дверь в байковой рубашке. Лыка не вяжет…

Навстречу, когда бежал, попался капитан, что-то его заинтересовало, он рядом со мной видит Махова, пьяного:

— Спят уже. Где живет мальчонка?

Стою у подъезда дома десять, жду. Он, капитан, побежал угощаться к Махову. Пьяное шарканье по асфальту. По-моему, это сам Махов. Поет: «Ой, мороз, мороз…» И шатает его, и мотает.

— Товарищ капитан, вы его отведите, а я пойду потихоньку…

В канцелярии Давид…

Трое перед ним.

Его голос…

Я в темном коридоре.

— Ну вы так не представьте… Ну и что погиб! Отца у него нет… Где отец, спрашиваю?

— Гвардейцы… Два пиздюка разухабистых! Кто задавил, я спрашиваю тебя?.. А у тебя отец погиб. Родил засранца. Отец… Нахалюга ты. Так ты будь сам отцом нормальным.

Там не трое — пятеро. Там еще Халилов и Адилыч…

Адилов выкинул свой военный билет…

Утро 10.06.81.

Жарища…

Бьюсь на объекте с Андрюхой Ивановым. Голые по пояс. Уже дыхания не хватает. Он меня — я его, он меня — я его. Слепень сел ему на плечо, я сильным ударом, открытой ладонью пришиб!

— Ух ты, гад!

И вот уже Андрюха буйволом на меня. Его кулаки в миллиметрах от лица моего. Остановились. Дышим. Тень тополя ветер гоняет по телу моему. Шевеление травы и раскаленное добела небо. Слепень. Андрюха поднял его, держит за крылышко, отшвырнул брезгливо.

21.06.81.

Антон:

— Что же это такое? Какая серость, духовная пустота. Они настолько заняты своей свистопляской, своим беличьим верчением? Блока они не знают. Какой там Пастернак?! Серость среди интеллигенции негуманитарной удивительна!

Мы сидим на камне. Холодно. Лес. Надоевшая зелень.

Я боялся, что дождь пойдет, но вот разошлась погода. Отлично.

Как постарел Антон. Его нервные руки.

Длинные пальцы постоянно отбивают что-то по камню, и нога в такт. Неказистое его, неравномерное тело. И усталые за очками большие и коричневые глаза. И мягкие назад волнистые волосы. Рыжеватые. И боже мой, что? Седина?! Это вот буквально за этот месяц. Что случилось, Антон?..

Понедельник. Объект.

Хэбэшку скинул. Майку… Солнце, ветер, и прицеп тяжело катится по гравию.

Гадал. Обрывал росистую ромашку… Настенька к черту пошлет. Посмотрим… Может быть, завтра уже увижу. Боже мой!

День. Шесть часов дня. Большая серая кошка подошла к нашей казарме. Медленно выгибая хвост, идет вдоль фундамента… Это Лариска. Повзрослевшая, одичавшая, набравшаяся сил и агрессивности…

Вернулся Вовка Вешкин из увольнения. Без очков, с грязным рукавом, улыбочка и мятый.

Бьет три бутылки пива… Опоздал на день…

Вот мы в умывальне.

— Ребята, как хорошо. Я балдею, я балдею…

Он похож на птенчика — стрижка под машинку.

— Вешкин, тебе комбат пизды не дал?

— Дал, и Давид.

— Как — по ебальнику?

— Нет, морально.

Голова:

— Посмотрите на моего подзащитного. Разве могут такие люди…

У Давида.

— Ты несерьезный человек, Володя.

— Н-да.

— Ты вообще пьешь? Пил?

— Я был алкоголиком, товарищ полковник.

— Та-ак. Ну так надо лечиться.

— Ну вот я пришел сюда лечиться.

Вечером в сортире Вешкин подрался с Адиловым…

Ночь… Ни звезды. Шум листьев. Фиолетовый воздух. Гул…

Лежал на стульях. Шорох в углу. Испугался, но не проснулся. Сел. Положил голову на руки, опять задремал. Чувствую, кто-то бегает по ноге. Вздрогнул. Смахнул мышку… Вскочил, включил свет…

Читал Чехова — «Архиерей».

Вышел на крыльцо. Скулящая рыжая псина ко мне. Шерсть в палец в росе — и на спину. Потрепал. Та благодарно воет…

Иду на доклад. Сорвал веточку молодой хвои — нежные иголки. Маленькие проминающиеся шишечки. Все это разовьется, возмужает к зиме. Затвердеет. А пока щекочу лицо.

Большая в лимонной пелене Луна.

Иду через плац.

Ветер полон тончайших, которым не знаю названия, запахов. Шелестом, свирканьем птичьим и капельками влаги. Но тепло. Необычайно тепло. И нудит, зудит комаришка…

Я хочу в небе, в люльке качаться, посреди этого влажного, теплого, пахнущего и шелестящего мира. Доброго мира. Рыжий пес, он удивленно и благодарно откликнулся на кроху доброты. Кажется, что он бегает и вымаливает ее из всех. А еще я шел и брал за горло молодые деревца — осторожно, но крепко… Сладострастное чувство…