Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— О! Черт возьми вас всех. Ну иди попробуй пробраться еще раз. Нет? Придешь — поднимешь меня (заготовка) .

Он уходит, и я опять зарываюсь в одеяло, больше он меня не тревожит, но уже не спится. Я слышу, как возвращаются с объекта батареи. Как солдатушки роются в своих тумбочках, врубают проигрыватель, топают в умывальню, скрипят перекладиной. Потом затишье. Ушли обедать. Сна уже нет совсем, но вставать я еще не могу. Лежу с открытыми глазами на боку и смотрю, как ветер треплет ветви березы в окне. Листва переливается на ветру. Потом опять приходит Попуша и уговаривает меня встать и идти обедать:

— Ну нельзя же так не есть целый день, товарищ младший сержант.

— Можно, Попуша. Иди пей мой компот, я не буду.

И как только он уходит, я уже хочу и есть, и пить компот, но поздно. Встаю, чтобы идти в чайную, но когда натягиваю сапоги, вспоминаю, что у меня ни копейки. Сажусь в ленкомнату и начинаю читать. И вот я сижу в ленкомнате, читаю письма Бальзака, заходит Семембаев. Отбирает у Иванова приемник, орет на Попушу. Я пытаюсь говорить с ним — бесполезно. Резкие движения, до заикания нервная речь, округленные коричневые глаза, толстые губы…

09.07.81.

Вечер.

Моргуна Гришки рассказ:

— Я как приехал в город, в военкомат поехал на учет встать. Ну и стою там, пиво при вокзале пью. Она заходит (жена) , ну я говорю: «Давай здесь постой, я возьму еще две кружки». Ну и взял. Выбегаю из вокзала, где жена? Нету-ть. Идет с парнем… А там трава — ну в рост, не косят ни хуя! Ну и слышу голоса — она… Ну ясно, чем они там занимались… А потом мне еще медсеструха встретилась по абортам, в поликлинике нашей. Говорит: «Да брось ты ее». «А что?» — спрашиваю. «Да она три дня как с самолета. Что за самолет, знаешь? Во-о-о. На седьмом месяце была». Во-во. Я ж уж как одиннадцать отслужил к тому времени — вот так. Ну я ее прижал потом в черный угол. Плакала. Баба есть баба. Говорю, не нужна ты мне такая. Окрутили они меня по дурости. Тетка у нее — председатель сельсовета. Шестнадцать лет мне было. Понесла от кого? Не знаю, от кого. Двадцать восемь лет ей сейчас. Двое дочек у нее… И мой… Старшая — ну змея — тринадцать лет. А младшая… Младшая — хорошая девочка… Гуцулка (хохлушка)… От гуцула… Старшая… Она и сама не знает, поди, от кого… Там Дворец съездов — трактора, машины… Тьфу… А мой молдаванином, значит, будет. Я, вроде как, из Молдавии. А поет как! Не поверишь, Никит!. Как-то мы пошли на косьбу, ну ей говорю: «Ты там по дому справишься, приходи помогать». Так она напилась, а у нас там через речку длинные такие доски, навроде мостка, положены — клади. Так вот она с этих кладей в муть-то и шлепнулась. Там и уснула. Во как! Теща как узнала, палку схватила и к нам — пиздить ее, значит. Вбегает и орет на нее, и давай ее палкой дубасить. А мне по хую! Я ушел — пусть воюют. Только ты ее как ни пизди, она все равно что задумает, то сделает. А напивалась-то как! Стыдно, Никита, я б уж давно повесился! А подруги ее, суки, пробляди, пользуются этим. Им, мандам, интересно. Как магазин откроется, она уж с утра туды бежит. Во как, Никита! Развожусь, в пизду! Комбат сказал, как вызов придет, уволим. А щас другую нашел — в отпуске был у родителей, там девчушка, десятиклассница. Хорошая девка — нетронутая. Соседка. На танцы ходил с ней. Гулял потом ночью, но ничего не дала — нецелованная. Говорит, дам сейчас, ты у меня полжизни возьмешь, а потом еще другую там найдешь, а меня, порченую, кто возьмет? Правильно ведь сказала. Дом у нее свой. Нет, хорошая девка. Но меня, Никита, к другой тянет. Хорошая женщина, Никита. Переписываюсь с ней щас. Я тебе фотку не показывал? Ну покажу. Она большая, фотка — в кармане не ношу. Хорошая женщина. Нет, ну я думаю об этой девке, соседке своей. К черту всех этих баб, женщин… Эх, еще четырнадцать лет стерве этой выплачивать… Тьфу! Да, есть чего-то… Вовкой назвал. Владимир Григорьевич. Вот так вот, Никита. Дурак был, окрутили меня, но я ее еще посажу, дуру, и сына отберу. Это я здесь приблатнился, а тогда жизни-ж ни хуя не знал! Ну что ты возьмешь, шестнадцать лет. «Гулял? — спрашивают. — От тебя залетела — женись, а то посадим!» Ну а как восемнадцать лет исполнилось, расписался. Вот дурак, что расписался. Вот так-то.

Наряд по столовой. Я был старшим рабочим… Безделье. Читал Акутагаву. Наблюдал за ребятками. Поржавелые кончики травы — примета июля.

Скамейку выкрасили. Сел. Прилип — смех.

Жора Серсенбаев рассказывал о чабане-миллионере — казахский скупой рыцарь. Спор двух баев: один: «Я вот отсюда до станции (тридцать км) , если на каждый шаг червонец буду класть, у меня еще останется». Второй: «А я, если вот так идти буду (показывает — пятку к носочку, пятку к носочку) и в каждый след по двадцатирублевой кидать, у меня еще на обратную дорогу хватит».

Разговорчики:

— Я тебе говорил, говорил, Гульченко приедет с бытовым сифилисом.

— Завтра Папа выходит, конец лафе нашей.

— Сраная авторота… Пришел сюда, который на полигон едет.

— Никита, похудел ты.

— Не похудел он, а все пишет. Осунулся.

— Дай я докурю…

Да, еще вот про паучка… Паучок бегал по Акутагаве, потом вбежал мне на палец, бегал по ладошке. Я следил за ним, вспоминая мураша… И думал, что же он будет делать дальше, паучок, ибо, когда он опять засеменил по книжке, я вращал ее так, что сбежать с нее он никак не мог.

Вдруг.

Замер и как-то так сжался, что ли, скрутился, поднялся на двух лапках, напрягся и вдруг плавно «вознесся», словно ухватился за тончайшую нить, и улетел, гад. Улетел паучок…

Улетел паучок.

Разговорчики:

— Вы мне лучше скажите, как эти цветы называют.

— Цветы? Не знаю, я в цветах не того. И потом, они закрылись щас.

— Ну если б открылись.

— Пиши: декоративное растение — и в кроссворд, там решат… Никит, Шушко едет. Пиши и про него тоже.

— Строиться, шестая (команда) !

— «Но возвратить уже нельзя, и я не-е-е знаю…» (Поет.) Черт ее знает, что за песня.

Светло мне.

Деревья подсвечены закатом.

Пушинкой месяц,

То парящие, то всем телом трепещущие птицы,

Комаров уж нет почти.

Небо бездонно.

14.07.81.

Вечер.

Адилыч:

— А я утром лежу, бля, проснулся, щупаю — ебано мать — глаза нет. Товарищ лейтенант, где, говорю, мой глаз?

— Да вот же он.

Адилыч вышел с губы.

— Ты, бля, сука усатая, я тебя, падаль, уволю! Хуль мне эта камера, я свое отсидел!

— И думается, что эта жизнь навсегда вошла в тебя. Как ни оглянешься — все с карабином за тобой… А мы как залегли в камере, и гимн: «Союз нерушимый…»

— Да замолчите вы наконец!

— Шинели давай.

— И вот ты с ночи, бля, уже не спишь — часы считаешь…

А я в камеру захожу, два пацана со школы поваров — молодые, два месяца отслужили, еще ничего не знают… Я отсюда чиркалу, отсюда курево, а их — мух ловить. Вот так можно жить — романтика… Когда много ребят, еще можно жить… Но когда один… Нет, одно нам здесь везет, что часть эта краснознаменная. Я это Красное знамя не знаю чем благодарить. Я когда буду уезжать, если дадут возможность, хороший засос на него поставлю… А этот мне говорит (Зайцев) : «Адилов, тебя ржавым патроном в карьере надо расстрелять». А Алютов: «Почему твоя мать вовремя аборт не сделала?..»