Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

«Итак, опять из-под акаций

Под экипажи парижан?

Бежать, бежать и спотыкаться,

Как жизни тряский дилижанс?»

Не приехала.

26.06.81.

Сегодня обязательно.

Сидим с изячным Мишей в чайной. Он изячно ест и пьет апельсиновый напиток.

— Сырок надо есть ложечкой. Можешь написать, что М. провел сегодня удивительно полноценный день — он бегал на двести метров.

У Миши большой сливой нос и изячный подбородок. Большие, с полупрозрачными хрящиками уши и тонкая длинная шея.

Целый день я маюсь ожиданием. Все вокруг словно лишилось своих свойств. Я не слышу запахов. Мне никто и ничто не интересно. Я жду, жду. А Миша попивает лимонад из мутноватого стакана, черпает изячно ложечкой сырок, вкусно ест его, полизывая, и болтает о своей знакомой Аллочке Нучняк, о свойствах местных сержантов, о выставке «Париж-Москва», о том, что: «О бог мой, у меня совсем стало злое лицо здесь. Ты знаешь, я побегу, потому что я без спросу… Дочитал я до смерти Аполлинера, и очень мне его жалко стало, потому что причиной его смерти стала служба как таковая. Участие его в войне».

Миша долговяз и всегда небрит.

— О! Здесь прохладно, хорошо. Но надо быть исполнительным, иначе я их (сержантов) совсем раздосадую…

Без десяти восемь. С минуты на минуту может приехать Настена. Я звонил и ругался домой. Как мы встретимся?

Сердце давит на грудную клетку, и словно выделяется горячий сок и бежит по венам или по нервам, и горят, вздрагивая, нервы, и звучат. Да, я звучу — не слышный ни для кого музыкальный инструмент… И слабость, и кажется, что не выдержишь, и грохнешься в обморок. Это, конечно, чушь, но слабость.

Редчайший, чудный июньский день весь — мера. Ни комарика! Залитые спокойным вечереющим солнцем деревья и люди. И лазурь, и промельки ласточек. Ну когда же уже половина девятого?! Словно в груди застряла подушка и не дает дышать.

…вот телефон. Ну и она! Наша квартира… Второй день. Завтра утром отчим отвезет обратно. Софьюшка… У меня в гостях Кира Столяров. Андрюшка здесь же, сейчас копается в шкафу.

— Мы в прошлом году в Ялте пили мускат — «Массандра», сказочное время.

— Мне все интересно здесь. Все, понимаешь, чем бы я здесь ни был занят.

— Приехал с папой, выпил чудного вина. А у тебя там время медленно тянется или?..

— Погано, погано. Не медленно, не быстро — погано.

Настена:

— Идите кушать. Кушать идите.

— Идем… Идем…

— Ну пошли.

— Пошли.

Еще четыре месяца нам здесь кантоваться. Чудовище — ночная бабочка бьется в стекло — бычья грудь и громадные крылья.

Насекомые не понимают безнадежности своего положения.

06.07.81.

Утро. Девять часов. Объект. Деревянная пожарная вышка — усеченной пирамидой. Старые доски. Мы забрались с Андрюхой Ивановым вовнутрь. Уселись на полу на верхотуре. Небо в проемах окон. Тяжелые пошатывающиеся балки. Кайф. Отвалившись к деревянной стене, плыть в солнечной дреме. Парень, из пожарников, энергично взобрался к нам. Сматывает шланг уверенными движениями в круг. Сбежал, тяжело ступая (раскованно) , по лесенке вниз — хлоп! — опять плывем.

Верхушки деревьев и промельки птиц.

Уже паутинка поблескивает…

Одуванчики пропали, зато трава по пояс, полна звона. Какой по пояс?! До подбородка стебли.

Бабочка…

Бесшумно лавируя между веток, падает лист…

Улитки, комары, маленькие юркие мушки…

Яростное июльское солнце, возбужденное ослабелой спелостью земной.

Звенит, стрекочет, тикает раскаленный солнцем воздух, словно дружные букашки вооружились бубенчиками и трещотками.

Зной звень — злой день…

Комаришка крылышками плачет.

Солнце — сияющее пуховое жабо, и в центре — раскаленное ядрышко…

Глаз разъяренного чудовища, а чудовище — это все небо — все!

Солдатики уселись кто куда — на ящики, на кучу рубероида, на траву — руки на колени, голову на руки, спят… Солнце печет макушки.

— А я на полу прямо спал.

— Жарко.

— Ага. Щас бы искупаться в чистой прозрачной воде — побалдеть, знаешь, так, полежать. Клё-ё-ё-о-ово…

— Товарищ прапорщик, вот говорят, делайте селикагельную. А как ее делать? Ножовки нет, планок нет. Пошлите меня домой, я хоть дрель привезу.

— Да дрель вон есть, ебено мать, у Сигбатулина, но он что, даст чужому дяде — чтоб ее урыли здесь, что ли?! Нужно ему очень, и я б не дал.

— Ну а что с Адиловым?

— Он на него напал, ударил там бляхой или чем. Начал убегать… Не знаю, я слышал, что рапорт написали, а если ему еще припишут, посмотрят с детства еще, как он в десятом отделе пил, — выгнали его оттуда. Это еще хорошо, что прапорщик был, что высшее начальство не попалось… Ему ж один хуй! Пьяный же был — на ногах не стоял… Посадят. Хорошо если еще на два года. Это хорошо в дисбат… Ну как там, что там в семнадцатом боксе — порядок? Да-а! Как у кота яйца.

Афонов:

— Запиши, что я щавель ем. Ха-ха-ха!

— Нет уже таких свежих и сочных листьев, как были.

— Да, природа уже зрелая, как женщина тридцатилетняя.

— А солнце — ебарь. И вот оно будет июль, август жарить, а потом осень — нега.

— Да-а…

Ночь. Птица. Какая? Не знаю. Верещит, словно точит ножичек о точильный камень. Ветер. Синее с прозелянями небо. Листки березы. Сорвал листок, смотрю сквозь него на фонарь, прожилки раздвоенные, оказывается, уже появились в зелени. Шелковые пятнышки смерти…

В казарме… Дневальный сидит, к уху приложил самодельный приемник. Зеркало — моя подбородистая, усталая физия…

Большая страшная моль мощным моторчиком бьется в стекло.

Я — дневальному:

— Тише!

Чертов его приемник — глупые продажные дикторы…

Небо светлеет к утру, и молодеет ветер, он задирает, ворошит листву…

Читаю жалобы Бальзака Ганской. Хочется курить кальян и пить кофе. Хочется целовать свою жену и потягиваться, развалясь на диване. Она рядом. Темно-зеленые деревья на фоне чистого синего неба чудного до слез, но слезы, наверное, от недосыпа.

Хогарт… Прочел гнусную книгу о нем М. Германа. Тьфу… Окно распахнуто, горшок на окне, зеваю. Спать.

Герань — пыльные листочки. Мушки насрали…

Холодно. Я ощущаю свой костяк, обтянутый тонкой гусиной кожей. Небо светлеет на глазах, фонарь погас.

В ветре тяжелые ветви зрелых деревьев играются друг с дружкой, как зверята, толкаются, гладятся, обижаются, затихают, выжидают. И вдруг шевелятся, волнуются, дерутся кучей малой, одновременно и каждая по-своему. Вот одна расталкивает всех! Другая любуется собственной гибкостью, но они не каждая сама по себе, а все вместе. Все вместе. Все вместе — крона!

Уже утро, неудержимо светлеет.

07.07.81.

Этот обычный, обычный армейский день. Я дежурный… С десяти заваливаюсь спать до обеда. Приходит будить меня дневальный — Попуша:

— Товарищ младший сержант, товарищ младший сержант, Никита, меня опять этот прапорщик не пускает, говорит, чтоб дежурный сам приходил.