Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Я ласкаю пса, но не могу не думать о блохах.

Да это ж светает!

О-о! Уж не жаворонок ли незримый сердечком упорным колотится в синее утро. Словно раскачивает, разгоняет день.

Собаки уже нет. Ныряю в казарму. В спальне затхло и просторно. Пахнет сырой простыней, портянками и потным телом. Сопят ребятки, а на полу дощатом, блестящем от фонаря, колышутся тени веток. Голубые окна. Во сне человек забывает о своем теле…

Вышел в утро. Рыжик подбежал, дышит быстро-быстро, жадно. Улегся. Он поразительно чувствует состояние человека. Вот вскочил, ткнул нос в асфальт — след чей-то — и кружится по этому следу. Поджал хвост пушистый. Трясется, вздрагивает на бегу — дама в мехах едет в коляске.

Небо бледнеет, светлеет. Птицы, комарики.

Как дышит этот рыжий пес, внюхиваясь в след. Так напряженно думающий человек пальцем отбивает ритм…

Сегодня — Настенька! Неужели же?!

Комар настырный разнылся — убил…

Я целую неделю бегаю по утрам, машу руками, подтягиваюсь и отжимаюсь — и в зеркало с надеждой — крепнут мускулы! И загораю, загораю, загораю. Ой, ветер, ой, хорошо. Легко качаюсь, закрыв глаза. И птицы… Электричка.

— Стамбек! Я щас пойду… В ленкомнате буду сидеть… Или… даже нет… Пойду прилягу. Без пяти пять меня толкнешь. Я на первой кровати — на Жориной.

— А-ага (зевает) .

— Чего пишешь?

— Да-а братану письмо.

Вот-вот сейчас точно кажется, что мир до краев наполнен прозрачной водой. А сейчас кажется, что небо словно заволоклось дымом. Да! Да… Все дымится. Или это туман. Утром мир (асфальт) кажется подметенным.

Порочный круг. Для кого я пишу? Ежели уж все писать.

Завтрак. Ночное дежурство дает себя знать. Нервы на пределе… Молодой азербайджанец собирает завтрак для двух работающих на объекте. Глупый спор из-за каши… Я теряю контроль над собой, он тянется за кружкой, я хватаю ее, выплескивая на себя чай. Кровь в голову.

Эта плюгавая салага еще будет мне здесь хитрить. Кашу ему не дадут! Хватаю за грудки, притягиваю к себе.

— Пиздюлей захотел?

Он бледнеет, но шипит что-то мне в ответ. И уже мерзко от самого себя, и сейчас мерзко…

Как я могу осуждать этих диких, когда сам, сам, сам?..

Из командировки вернули Луганского. Он напился там. Кого-то избил. Сегодня его засадят на десять суток.

Часто последнее время разговариваю с Женей Кирилловым, он светел.

Настенька! Ожидание вытесняет все. Не могу сосредоточиться на другом. Толком не могу читать. Все вокруг нее…

Что-то приоткроет в нас встреча?

Уже пять часов дня. Я уже устал ждать…

Страшная с мухами жара.

— Может быть, бросимся под ливень и добежим? Подержи булки, я запишу.

Сидим в чайной, заливает сиреневая вода мокрые стены… Ветер сносит струи.

— Ильин, а ты почему не на ужине?

— Да я поел, товарищ майор.

— А твои подчиненные?

— Ну так они едят.

— А вдруг им сахару не достанется! Ну-ка бегом в столовую. Та-ак! Бегом, говорю.

Бегу… Хэбэ мгновенно набухло, отяжелело и помрачнело. Щекочущая капля сползает с пилотки по лбу на нос. Смахнул. А все равно клево…

— Чаем в рожу он плеснул ему, чаем в рожу!

Дунаев, Семембаев — и драка, хлесткие удары. И все замирают и ждут. И бросаются разнимать… И встает над макушками тяжелый тревожный дух, и бичует ливень мир. Ух-х, гром!

— Пиши-пиши, Никита. Нагиев поет. «Отбей», — поет. «Из-за куска хлеба», — поет… «Тетя, тетя… Тетя…»

Выкинул в фортку окурок. Мгновенно снесло, как мошку.

Голубое сипение ливня.

Харитоша и Нагиев бегают голые по плацу.

— Напиши, чито мы купались. Уже написал, да?!

У природы помрачение рассудка. Адилыч (в почерневших от дождя трусах):

— Никита Алексеевич, а вы чего под дождь не пошли? Попрыгать босиком, детство вспомнить… Вешкин, это ж надо быть пидорасом, чтоб руками из очка говно выгребать!

Володя Вешкин в наряде…

Мокрый Александров в углу выжимает трусы…

Голова:

— Не знаю, Никита, как ты, но я начинаю терять веру в людей. По-моему, это ничтожнейшая скотина, нелепейшая, но и вреднейшая. А ведь я тоже верил.

— Этим самым ты и о себе говоришь.

— Ну да, да, да. Великим гуманистом и любителем людей можно быть только лежа на острове, а здесь, в говне, в грязи, на помойке, на свалке, думается как-то по-другому. Так что верно — бытие определяет сознание. Альтруистом может быть только пузатый и румяный дядя. Каторжник злой всегда, и он не негодяй, он по-своему прав. А по-своему не прав. И люди, знаешь, такие, как хамелеоны на дружеской пирушке. Там люди, а пошли их…

— А зачем посылать, Сереж? Зачем посылать, а?

— Да-да, я согласен. Но если в целом посмотреть — дерьмо, merde…

Вот это мое сидение на подоконнике (ноги на батарею) и есть то самое сидение на камне в картине Рериха, а подо мной, вне меня, — река жизни. Вешкин, Серега Голова трут пол, краники чистят…

Читаю «Исповедь».

«Живи, отыскивая Бога, и тогда не будет жизни без Бога».

И все то время, как я читаю эту книгу, Голова скоблит очко.

И я, наблюдающий сейчас за ним, противен себе.

Я пошел стрельнуть сигаретку в коридор, на коврике дневальничает Вовка Вешкин.

— Ты чего думаешь, Володь?

— Ничего абсолютно.

— Тебе грустно?

— Ага.

— Грустно оттого, что еще долго здесь быть?

— Все вместе.

— Но и светлое есть (это я, чтоб самого себя успокоить) .

— Есть.

— А ты знаешь, я сегодня провел странный день. Я каждую секунду ждал, что ко мне приедет жена, которую я не видел почти год.

— И что же?

— И вот она не приехала. Ты понимаешь это чувство?

— Очень-очень понимаю.

Он как-то так, как вчера рыжий пес на случайную ласку, откликнулся на мое признание. Мы как-то побратались сходным чувством.

Голова кончил скоблить. Стоит поникший у окна и поет себе под нос грустное.

Дождь прекратился. Черно и сыро в фортке. И комары касаниями по спине.

Голова:

— Махнуть бы сейчас через заборчик, и тю-тю, и устроить себе праздничек. А ты, я смотрю, уже одурел, спать тебе пора.

— Нет, Серег, мне щас хорошо. Чувство внутри хорошее очень.

— Никита, мы договорились с тобой оставить книжку мне на ночь. Я с трех заступаю.

— Да-а!

Все прочел…

Спать.

Выглянул в фортку — тепло, и от асфальта, травы, домов, деревьев поднимается мокрый дух прелости-прелести. Густой запах. Отбушевавшая размягченная природа словно подобрела. Небо спокойное и синее, такое, что хочется спать.

Нагиев храпит, спит с открытым ртом. Сопят ребятки. Им снятся сны.

Зной. Горячая кожа.

По асфальту идем, словно по песку. Пушинка тополиная. Загадал. Поймал в ладонь. Сбудется…

25.06.81.

Ох, лепота! Под холодной упругой сильной струей голым — и в солнце жарящее. Синь. И сидеть голым на шинели, брошенной в траву. Отмахиваться от мух и упорных слепней. Читать Пастернака. Вот наугад: