Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— Там что — чай, вода, мухи? (Чайник запотелый на столе.) Пить его можно, Андрюх?

— Вообще, мне кажется, кризис нашего разговора с Бутцем не прошел. Не знаю, как внутри тебя, но у меня отложилось очень многое. Я не смогу успокоиться, пока ему не выскажу кое-что. Этот разговор будет на пользу. Хотя мне совершенно не хочется никакой пользы ему. Меня, знаешь, что в гнев приводит? Вот если бы я испугался, нервное такое потрясение если б со мной случилось… У-у, блядь! Вот это вот меня больше всего бесит.

— Можно этот пить чай, Андрюх, там нет мух?

— Можно.

Булькаю чаем.

— Слушай, пойдем пройдемся.

— Угу.

На улице воздух прекрасный.

Встал к окну.

Андрей:

— Вообще, мне больше всего хочется, чтоб щас ничего не менялось, а просто бы я пришел бы домой… вот этого мне больше всего хочется. Ты знаешь, чего я ощутил за последнее время: как ты в свое время говорил о своей Настене, так я могу сказать о своей Татьяне, что если суждено ее потерять, то… Вообще, у меня проснулись очень обостренные чувства ко всему.

— Ну чего, пойдем, Андрюх? Пойдем?

— Пойдем… Вообще, все несется куда-то в пропасть.

— Почему ты так решил?

— Да вот это все разложение людей. Причем все явнее и явнее проявляется. Человечество должно выжить, но все вокруг говорит о том, что оно не выживет.

— Мы об этом не узнаем.

— Неизвестно. По-моему, можно вычислить, вернее, понять будущее. Коммунизм на Земле… Это скорее на Марсе жизнь зародится. Пока существует человек, будет существовать все нечеловеческое такое, бля, мерзкое. Как, бля, я вот мухе жопу отрезал, и мысли вылетели из головы. Вообще, после армии нужно уединение, уединение, уединение, мне вот лично. Вообще, в ночи что-то гудит, она вся полна гудения.

— Да это мухи эффект создают. То она, сука, в чайник залезает, то в трубу. То бабочка бьется в окно. Если себя настроить на страшный лад, то вообще каждый звук будет пугать. Только путем разума и самовнушения можно преодолевать все, да?

— Да.

— Ну че, пойдем, пойдем на улицу, возьмем сигаретки.

— Ох, тревога какая-то, тревога.

— Эх-х, и Гегеля я опять не почитал…

— Но вообще, здесь такое количество мух. Сколько в них энергии. Вот недавно открыли животное, оно такое маленькое, со спичечную головку. В земле живет. Так вот, чтобы ему выжить, не умереть, оно должно все время двигаться и есть, иначе оно замерзнет.

Самолет.

— Мухи, они фанатики! Во!

Андрей:

— Нет, твои мысли мне очень понятны, все. Только меня бесит, что вот, вот такая горсть пшена, и только по одной выкидываешь. О! О! Как я хочу Татьяну осчастливить, если б ты знал! Что плохо, во многом испорченный она человек. Это все поправимо, конечно. Но… У, гад, блядь! (Гоняет мух, выдыхает.) Ну пойдем, Никит.

— Угу.

— Смотри, какая темень.

— Да.

Собака вдали, цыканье, бибики.

Ссыт Андрюха и… да и я. Звуки все. Небо.

— Что это, Андрюх?

— Сварка, может быть.

— О, и звезд прибавилось. Дырявое облако словно протерлось.

— Да, ты знаешь, тридцать первого июля будет вообще солнечное затмение — солнце померкнет минут на пять.

— Цыканье — это как-то очень подходит звездам. Да, словно звезды цыкают.

— Нет, мир утром прекрасен. Не сравнить с ночью… Такое милое блаженство…

Семь часов. Светило уже пульсирует, выпекает свои золотые диски. Повернулся затылком к нему, словно теплые ладони наложило на затылок. Далекий петух сменил далекую брехню собаки.

Бабочка вытанцовывает.

Клочок облака тает в лазури надо мной.

В колодце — нежно-желтый лист.

Даль серо-голубая, в дымке.

Зеваю, потягиваюсь, словно дотянуться до нее хочу. До солнца.

А! Пойду еще «харю помну».

Сладко утречком поспать.

День. Жара необычная…

— Сегодня двадцать девятое?

— Ну, за три дня мы еще горы свернем здесь.

— Были бы горы.

— Пойдем посрем.

— Смотри, куст посох.

Шуршащую горстку листьев растер в ладони — порошок осени.

— Курочка или петушок?

— Петушок.

— Петушок?! Нет, курочка.

— Смотри, солнечные паутиновые лучи сквозь листья. Нет, они словно стальные волосы, отшлифованные наждачкой.

— Ты уже посерил? Давай.

— Ну куда тебе всю газету?!

Позеленевшие мшистые доски сортира. Как я стеблинку… Курочка? Так ветер это дерево. Он загадал, наверное, и сгреб с него листву.

— Ну пошли на пилораму.

— Иду-иду.

— Ну пошли.

— Идем, идем, идем.

Дел трухлявье под пилой покойником.

Солнечные блики перемигиваются на полу, пора обедать.

Пошли дождя, Вседержатель!

— Ты там оставил шило, Андрюх.

— Да.

— А вообще, мне нравятся те полочки. Для наших полотенец удобны.

— Станут для ботинок.

Андрей (зеркало) :

— Так, прорастание усов. Ух, губы какими-то серебряными стали. Как Александров говорит, некрасив, но чертовски мил. Ну что, может, пойдем?

— Ты мыло оставил.

— Да-да-да.

Андрей, в тапочках, надувает живот, гладит себя по нему.

— Писулькин, я пошел. О, бля, надо было тумбочку закрыть — там столько мух.

— Сигареты возьми и укропа.

— Это ты сам возьми, я не буду брать.

— Ну и не надо.

У нас появилась собака. Чернуша. Гриша ненавидит ее. Поглядывает из-под бровей и ненавидит.

— Гриша, давай угостим его твоим сахаром.

— Ну ничего себе! Чего это?

— Дай полкусочка, Гриш.

— Дайте уж лучше кусок, или вообще не давать.

— Ну, равенство-братство, Гриш. Мы свое отдали — твой черед.

— Где он там? О! Как грызет. Разгрызть не может.

— Молодец, Гриш, молодец, это дело.

— А давай весь твой сахар отдадим?

— Ну уж весь — это все. Ну уж нет!

И чмокает, и чавкает, и быстрее, быстрее, быстрее выпивает свой чай.

Дракончик поглядывает на меня из-за дерева и хитро лыбится, дышит по-собачьи. Ловко, мол, я под Чернушку, а, Никит?

— Здравствуй, Драконище.

— Что ты, Григорий, с ума сошел, хотел второй кусок сахара отдать?!

Наблюдаю за Гришей.

— Приятно есть, да, Гриша?

— Угу (жует, запивает из чайника) .

— Есть какое-то в этом удовольствие — природа и пища.

— Угу (второй глоток) .

Андрюха играется с Дракончиком. Тот работает под развеселого молодого пса. Носится. Андрюха его ловит, как брат.

С чего бы это вдруг Драконище решил меня навестить? Дождь!

Ночь. Собака.

— Им всегда снится еда.

— Почему?

— Они всегда чавкают, чмокают во сне.

— Как Гриша?

— Если б ты видел, какое у него было лицо. Если б ты отдал, с ним, наверное, истерика была бы.

Ночь… Дракончик спит задумчиво на опилках. Андрюха ушел, и я наблюдаю, как сквозь черноту в собаке проступает хрустальность.

— Ты уже помыл?

— Конечно, чего там.

— Там оставил полотенце и мыло.

Руки моем. Спать.

День двадцать девятый месяца июля года тысяча девятьсот восемьдесят первого отошел.