Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— День прошел, ну и хуй с ним!

— Нет, нет, нет, нет, нет!

30.07.81.

Жара. Непроходящая духота. Мне кажется, даже мухам жарко. В пять часов прогудело. В шесть прибежали. С шести работаем. Селикагельная преобразилась. Бывшая замухрыжка с ободранными стенами сейчас превращается в роскошную, обитую дорогим оргалитом (и как обитую!) , с блестящими алюминиевыми прокладками лабораторию. Заново побеленные стены радуют ровной белизной. Сколько понимаешь за такой вот простой, в общем-то, работой, и сколько в ней радости. Люблю запах свежей стружки. Люблю, когда гвоздь входит в податливое тело дерева. Люблю.

Усталость раскидала солдатушек по траве. Смотрю на них из селикагельной. Окно пахнет свежей краской. Мытые стекла, кажется, парят в воздухе. Гриша потрудился на славу. Андрюха подкрашивает кое-где опоры под потолком. Ласково, словно причесывает комнату. Ветер поднимает дорожную пыль и гонит смерчем на деревья.

— Ты смотри, тревога будит природу. В тот четверг ее вообще в четыре разбудили. Этак ей надоест подниматься и тогда…

— Точно.

— Геришя, эх, Геришя, еще двадцать один с половиной месяц тебе пробуждаться, Геришя.

Рисуем на двери свои портреты. Я ору стихи. Андрюха со стола потрясает кулаком, Гриша ржет. Я — в окно: «Она без спутников одна, дыша шелками и туманами».

— Это же шедевр, Гриша.

— Га-га-га.

Шутействуем до изнеможения.

— A-а! Изнутри покрасить этот щит Андрюха?

— Точно. С серебрянкой она будет.

— Это гениально, Андрюха, Гриша, дай я побьюсь головой в твое пузо. Григорий, это решение. Ых! Гриша!

— Так, Григорий, берем оргалит и кладем на табуретки. Переворачиваем, вот так.

Гриша смотрит в окно.

— Ух-х, сколько воронья слетелось.

Андрей:

— Ворона — это очень далекая от человека птица. Она его боится и правильно делает. Человеку, Гриша, доверять нельзя.

Потрогал.

— Ты представляешь, у подсолнуха листья шершавые, как наждачка, и липкие вдобавок, как у слона.

В ветре пушинки обретают уверенность и силу. Быстро, плавно, словно они тяжелые и умные, снуют, снуют, пикируют тополиные посланцы по воздуху. Бреющий полет пушинки над травой.

Черт! Ветер кончился. Поволокло по асфальту.

Я слышу духоту, словно кто потирает ладони.

Сколько их, разевающих крылья бабочек. Они облепили потрескавшуюся, сочащуюся кору березы и пьют сок. Они словно аплодируют, благодарят мир за испытанное удовольствие.

— Никит, сколько у меня? Кошка, падла, всех смяла. Я их каждую — на иголочку.

— Смотри, смотри, смотри!

Пушинка приземлилась на крылья, и бабочка затрепетала, забурлила, вся устремилась вверх, за ней. Еще одна, еще, еще. Но ветер не пускает их, и они на одном месте, словно на ниточку нанизанные, дрожат мелкой дрожью.

— Нахалявщики, все нахалявщики. Мухи, осы, бабочки и муравьи там бегают среди них. Смотри, ни на каком другом дереве, только на одном.

Гриша выносит ящик, полный опилок, словно поднос с дорогими фруктами. За ухом у него сигарета, как у официантов карандаш. Вот идет обратно, ящик тащит за ушко. Что-то бормочет в такт шагам. Одна рука повисла плетью, плечи отвел назад — пузо… Смешно.

Пушинки завоевывают мир. Тополь-полководец простер ветви, как бы указывая цель, стремительные, хитрые, неуловимые, разлетаются пушинки, следуя тайному замыслу. А хорошо быть пушинкой. И боже, только не мухой! Бессмысленно просуетиться с месячишко в тревожном жрании и совокуплении и окочуриться под ненавидящей дланью или (тьфу, мерзость!) в сладострастных паучьих лапах. Я хочу быть пушинкой, я хочу быть посланцем, воином великого тополя-отца, призванным воплотить замысел Создателя.

Гриша улегся на траву, щеку уложил на кулаки, спит. Хлоп — потряс я его по заднице.

— Пойдем работать, Григорий.

Сел заспанный, смотрит в никуда.

— Гриш, принеси, принеси, там Андрюха отметил длинный уголок, чтоб отрезать. Принеси.

Собака убежала от нас еще утром. Дракончик так и не раскрылся тогда. А вот сейчас вбежал муравьишкой на коробок.

— Никит, ситуация такова…

— Ну чего, где уголок, Григорий?

— Да щас, Андрюха говорит, что докрасит — там же отрежет.

— Ну ладно.

Опять сел в траву, руки на пузо сложил, смотрит в никуда.

— О чем ты думаешь, Григорий?

— Та-ак, ни о чем особенном. А ты много из этой книги прочитал про этого декабриста, про Муравьева-Апостола?

— Немного. А что?

— Да так, интересная вообще-то книга. Век там дается хорошим в начале… А сколько ему было лет, когда его повесили? Двадцать восемь?

Фу, спину разогнуть, сесть на стул, расслабиться. Пошла работа — сверлим… Пот затекает в глаза. Капелька медленно, чудовищно нервируя и сосредотачивая на себе и так иссякающее внимание, ползет по лбу к переносице. И нет времени вытереть ее, стерву…

Андрей:

— У меня уж вся жопа мокрая.

И клево, клево!

А теперь мыть руки. В теплой воде колодца. Опустил, отдыхает. Ладони.

— Ну пошли, пошли. Сигареты возьми, Кит. Никита!

— Угу.

Ужин… Ливануло, побежали.

— У-у. Может, раздеться, под дождичек стать?

— Да подожди, давай доедим.

— Ты будешь щас чай пить? Все, я уже попил.

— Ты уже попил? И с сахаром? У, гад!

— Гриш, у тебя никто не отнимает. (Спина его… скребет ложкой по котелку и чавкает.)

Гром…

— Как будто, знаешь, все словно под желтым абажуром, и полило.

Зашел в плаще с карабином приятель Андрюхи.

— Андрюха, узнай точней, сколько время.

— Щас придут «часы».

— А куда ушли «часы»?

— Они моют посуду.

Гриша — сибиряк из-под Челябинска. Знаток насекомых.

— Который час, Гриша?

— Без двадцати одиннадцать. (Гриша час мыл посуду.)

— Гриша, ну и что, ты так до утра будешь стоять?

— Ну-у, а что… Нет, не до утра-а.

— Григорий, у тебя такая большая голова, иногда кажется, что в ней столько мозга.

Григорий:

— Ну ладно, хватит.

— А в ней знаешь что?

— Я сам знаю, что.

Часовой:

— Слушай, если не секрет, что ты пишешь?

— Щас объясню.

Все кончилось тем, что перегоревшая лампа прогнала нас спать.

У, бля, облака. В такой день и облака… Ждем (заспанные) всеобщего полного затмения солнца. Следующее в 2008 году.

Работаем.

Гриша принес в мисочке голубой краски.

— На пол, Гриш, вот слева, слева. Вот сюда на уголочек. Вот.

Сел на стол, мотает ногами, цыкает.

— А ты когда, Никит, уезжаешь из этой части? Первого сентября, да?

— Да, где-то так.

— У-у…

Андрюха вошел, ущипнул.

— Григорий (потряс фляжку) , о! Давай, Григорий, отправляйся за водой.

Андрей:

— Гриша! Хых-хых! Он в основе своей примитивный какой-то.

Я:

— Да не, он ребенок.

Андрей (красит) :

— Ой, бля, ой, ебоно! Мухи еблись и попались в краску. Ой, бля, они еле ходят. У ней морда в краске. Это судьба. Судьба, муха, судьба. Не, посмотри, как интересно, — она шла-шла, о, и та тоже. Повязли, повязли, бля.