Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— Это ты точно сказал про Ракитянского. Полевая мышка — вынырнет, покажет свою сущность, рыкнет и опять под землю.

Пришел Гриша. Молча положил на стол фляжку и опять уселся. Мотает ногами. Дышит. Сосредоточился на собственных бровях. (И тянет задать ему вопрос.) Существо…

Андрей:

— О, бля! Как, Гриша?! Работают люди? Сука…

— Чего сука-то сразу?!

— А чего?

— А какая я сука?

— Ух ты, бля, ну-ка вышел отсюда.

— А чего я, мешаю, что ли?

— Что я, не ясно тебе сказал?!

Они уже друг против друга. И Гриша покидает апартаменты.

В комнате сразу становится тоскливо. Воняет вдвойне краской и слышно, как вызывающе каркает ворона.

Гриша издает за дверью возмущенные звуки. Мы молчим. Андрюха красит. Мухи. Гриша уселся в дежурке на топчан, снял сапоги, руки сложил. Ему словно холодно. Он вздрагивает, чуть не плачет.

— Андрюх, знаешь, что я предлагаю? Давай, знаешь что, устроим — завтра целый день будем его хвалить. Ругань все равно на него не действует.

Андрей:

— Э! Будашевский, рядовой. Вот этот бачок доставите Нагиеву на ПУ. Э! Хорек, я долго буду ждать?! Ну-ка быстро, бля!

И Гриша тащит бачок на ПУ.

Андрей:

— Гриша… Вот у меня бывает, нападаю на человека. Тут, конечно, не без причины. У, бля! Он не понимает, куда он попал. Да не в том дело, что он попал. Он с людьми работает. Попали-то мы все…

Гриша возвращается.

— Чего, Гриш?

— Ну все. Чего?

— Отнес, да, уже?

Вороны как раскаркались. Сорока затесалась.

— Тебе интересно, что я пишу?

— Да, любопытно было бы.

Андрей:

— Знаешь, зачем они кричат? Об опасности предупреждают. Панику, панику делают. Вот эти на скалах живут. Вот, блядь, они активны! Там вот такой разъебай полезет за яйцом…

— Почему это? Какой же я разъебай?! За каким это я яйцом?!

— Молчи, бля! Еще будешь тут недовольство свое показывать. Я две недели терпел, бля.

Ночь…

Три часа… четвертый. Тонконогие громадные комары витают по стенам. Моль потрескивает у лампы.

Моем руки в колодце.

Конопушки краски.

— Дай майку (вытираемся майкой) .

Сидим на столе, курим.

— Ничего этого не было…

— Да-а…

Любуемся «делом рук» своих.

Ночь веет в раскрытые двери. Ветер в ветвях. Я словно лечу. Дышится-то как легко.

Огромный глаз подсолнуха на волосатеньком (белые волосики) стебле. Желтые ресницы. Грациозный детина. Один обломился. Повис вниз головой буквально на кожурке стебля. И вот уже эта кожурка набухла спешащими живительными соками земными — поднимает голову цветок.

День. Ветер. Закончил обивку… Работа сделана, остались столы… Ждем тревоги… Ночь. Тревога.

Час размышления. То ли дадут отбой, то ли кинут на пункт зачехления. Темень в селикагельной. Откинулся на спинку скрипучего стула, ноги на табуретку, курю.

Андрей:

— Неужели наступит момент, когда я скажу: «Все, все, все!»

Я:

— Да-а, раскинуться на диване и сказать: «Все — воля!»

Андрей:

— Что-то мне щас на столе прям мягко — принцесса на горошине.

Прапорщик Ракитянский забрел с огоньком папиросы:

— На столе прям спишь?

— Вы садитесь, товарищ прапорщик.

— А где спать-то будешь?

— Офицеры здесь. Пять кроватей вам щас привезу.

— Привезут, да?

— Ну да.

— А где их?

— Да вот стол туда. Это туда. Раз, два, три, четыре, пять.

Пойду, что ли, в траву лягу у курилки.

— Андрюх, пойдем, пойдем на воздух.

Здесь солдатик свернулся калачиком на шинели, свербят, сверлят душу кузнечики. Улегся и я.

В траве пахнет травой.

Парень, руки раскинув, ухом прильнул к земле. Слушает шепот земли.

Отстань, комаришко!

Адилов, усатый, с перебинтованной рукой — еще утром он трясся в поезде Дербент-Москва. Руку перебило лопастями машины. Оттаявший, рассказывает…

02.08.81.

Но есть в армии свои маленькие радости. Грибной дождь — мандраж стекол.

А между прочим, колючая проволока, когда на ней капельки висят, очень красива — бриллиантовое посверкивание.

Сидеть в проеме двери на табуретке и смотреть в дождь. Капельки барабанят по кончикам сапог, искорками опадая в асфальт.

— Гриша-Гриша, он же шутит с тобой, а ты всерьез. Гриша, ты живешь в слишком серьезном мире.

Андрюха ловит, как мух, капельки с крыши. Боксирует по ним. Сбивает ладонью в Григория, Григорий обороняется.

Прапор:

— Русланову видел. О, бля, старая. На лице шкура, как у крокодила. Две артистки ведут под руки, но поет. И этого, бля, косолапого тоже видел живого. Этого… Вицина. Вытаскивает из портфеля шляпу и бежит, бля. На стадионе видел. Здоровый! Пузо — во! Но сильнейший артист помер, бля. Как его? «Калину красную» играл… сильнейше играл.

03.08.81.

Мы избавились от Гриши. Это произошло как-то само собой. Просто комбат сегодня утром поставил его на другую работу. А нам, третьим, дал Попушу. Теперь Попуша ходит за едой, расторопный, смекалистый, тощий Попуша. И некого воспитывать, обучать «глубинам солдатского существования». Ушло от нас наше «чудовище». «Балбесина» наша. Гришя — задумчивый и медленный человечище.

Мне грустно.

04.08.81.

Карандаш! Мне срочно нужен карандаш!

Шмель спит в подсолнухе. Тихость.

Как он быстро растет, этот громадный, карий, с желтыми лепестками, покачивающийся на ветру глаз. Тревожно, тревожно, тревожно шумит листва. Ветер усиливается. Ветви вырываются из стволов. Ужасающиеся ветви. Покорные. Упрямые. Неподдающиеся. Ликующие. И покой уснувшего шмеля.

Во! Осыпают шорохом. Переживающая бурную жизнь веток, снизу вглядывающаяся сквозь их метание в тучи, вздрагивающая трава. Трава бесшумна, безъязыка. И оттого еще трагичней ее немое страдание.

Шмель спит…

05.08.81.

Бинтую руку Адилычу. Он отрывает старый накровавившийся бинт. Дует, свистит.

— Да-а, руку я себе сделал крупно.

Бинтую прямо в ПТО — громадный амбар, обитый железом. Рядом, на подаче воздуха, свистит дырявый шланг. Сотрясается сварочный аппарат, и слепит глаза сварка. (Боба, «вор» — сварщик.)

Адилов рассказывает (усатый, рыжеусый, волосатая грудь, неподшитая хэбэшка, вымазанная побелкой и маслом, расстегнута) . Пыльно. Бурые лица.

— Да-а, на мне следы свои она (армия) оставит. Одна только последняя самоволка вот. (Гладит указательным, рассеченным давним шрамом пальцем багровый рубец под бровью у виска.)

Адилов, Адилов, Адилов. Буйный, жестокий, неудержимый, гордый, по-своему очень честный, подчас самоотверженный, даже добрый, но уж точно безалаберный и не прижимистый. Мастер — золотые руки. Он живет, тревожно реагируя на все вокруг творящееся, и рвется душа его участвовать в этом во всем творящемся вокруг. Оттого и влипает он в истории, и расхлебывает свои и чужие заварухи, что слишком живой, быть может, и податливый на приманки жизни. Слишком откликающийся на блеск запретной искры. Слишком, слишком, слишком — с лишком дано духа ему, уйма энергии — с лишком.