Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Какие дни стоят! Тишайший октябрь!

— Товарищ младший сержант, у вас лопалась мозоль когда-нибудь?

— Угу.

— Такая белая остается и жидкость липкая, да?

— Угу. У меня и на руках лопались, и кровяные мозоли на ногах были.

Комары начинают, опять тепло — топят!

Сегодня подметал листья — вялые, послушные метле, отчаявшиеся. Скоро вовсю снег.

Когда хорошенько утром пробежишься, так прочищается нос, что запахи просто врываются в тебя! Ого! Их сколько, оказывается! И забегаешь с улицы в казарму с утреннего чистейшего воздуха. И ударяет в нос спертый дух. Тяжелейший запах солдатского жилья!..

Казарма…

ОН (попробую в третьем лице) вышел перекурить, слушает, как ветер шевелит обрывком газеты. Зашел за угол в курилку. Освещенные окна казармы, кровати в два яруса, в зимней шапке дневальный, подметает. Рядом с НИМ мусорный ящик — в навал обломанные ветки, отслужившие метелки.

Пнул ногой скомканный конверт.

Вдалеке — плац — темный массив строя.

Вдарил оркестр, поверка закончилась.

Печатая шаг, идут солдатики.

«А для тебя, родная!..»

ОН прижался к стене, отвернулся, загасил сигарету.

Сержант:

— Отставить песню! Стой! Равняйсь! Смирно! Справа по одному в казарму бегом марш!

И вот уже в окнах замелькали солдатики, на ходу расстегивая шинели. И опять слышно, как ветер шуршит газетным листом по асфальту.

ОН спиной прижался к стене, запрокинул голову, слушает.

Откуда-то из соседней казармы доносится невнятная, словно жеваная, магнитофонная музыка: «Ее-о-о-е-е…»

В окнах, у коек построились на вечернюю поверку. Щас хватятся его. Ну вот кто-то уже подскочил к окну, стучит, машет рукой. ОН, не спеша, руки в карманах, вздыхая:

— Да-да, иду (словно сам себе) .

И вот уже он стоит перед строем, и сержант резко тычет в него пальцем. Потом он становится в строй, и через секунду, видимо, по команде сержанта «Кругом! Отбой!», строй рассыпается, и солдатики, стягивая с себя гимнастерки, штаны, скрываются в проходах между кроватями, откуда тут же появляются с полотенцами на шее и мчатся в сортир. Сержант уставился на свою руку, видимо, следит по секундомеру. Наконец все укладываются. Дневальный гасит свет, и казарма словно закрывает глаза.

Тихо.

Из казармы выныривает дежурный с листком в руке. Спешит на доклад в штаб.

Через минуту ОН, озираясь, резко сворачивает за угол, прислушивается. Достает спички, из ушанки — сигарету. Разминает ее, осторожно прикуривает. Отсвет от освещенной фонарем стены позволяет увидеть его шепчущее лицо.

Что же он бормочет?

Я пытался сочинять, но меня прервал Александров (с пакетом) .

— Колбаса! Чуть-чуть масла, смотри!

— А откуда ты это все добыл?

— Парамонов выкинул. Он ревизию у сержантов в каптерке устроил и все ихнее забрал, думал, что они «молодых» потрясли.

— Да-а, круговорот масла в природе…

Только скрылся Александров с «добычей» в глубине коридора, сержанты в подштанниках — выуживать из урн свою провизию.

— Игорь, ты знаешь, куда они пошли?

— Я знаю.

— Куда?

— Наверх.

— Зачем?

— Пиздить продукты, которые спиздил Парамонов.

— А где они их там найдут? Он их разве не выкинул в урну?

— Не-ет, там консервы всякие. Все лежат у него в рюкзаке.

Моя очередь вставать «на тумбочку». Посмотрим, с чем вернутся сержанты.

Шаги… Они!

Шугуров — боком и сразу спиной ко мне, быстро руки к груди — добыча! — по направлению к каптерке.

А Дмитриев (отвлекающий маневр) даже честь отдал.

К пустой голове не прикладывают, товарищ старший сержант. Вернули свое добро.

— Никит, опять туалет тебе достался?

— Да-а, а он всегда мне достается.

— Никит, там Толстой в бытовке.

— Да, это мой. Он там лежит? Ну хорошо.

«Мой Толстой»… Нда-а…

Уже ночь. В сортире жуткий бардак, и все капает. Черные следы от сапог на залитом водой кафеле.

И душно. И кособокое щербатое зеркало. Глаза слипаются. И пердит сержант-полуночник. И голова преет в шапке, лоб чешется. И не снимешь, пока сержант пердит.

Комар вьется у самого глаза. Задевает за ресницы.

И над всем этим плакат:

«ЧТОБЫ ВИДЕТЬ СВОЕГО ТРУДА КРАСОТУ, СОБЛЮДАЙ ПОРЯДОК И ЧИСТОТУ!»

Пожелтевший от времени, с мощным отпечатком чьей-то пятерни вместо восклицательного знака.

Не сперли бы Толстого.

Бычок пальцы обжег.

Сержант уже ноги моет. Все, сейчас сниму ушанку! Ух-х-х!

Утро.

Суетный день настает.

Ливень.

Куча офицеров. У них сборы какие-то. Беготня.

Полковник Зайцев с проверявшим готовность карантина и я, навытяжку, перед ними с щеткой.

Глупо. Смешно. Скоро обед. Надобно отправить письмо.

Какие-то строчки пришли:

Темный колодец

Октябрьского раннего утра,

Рябью грачиная стая по срезу воды…

С утреннего развода…

С утреннего развода меня и еще троих во главе с Шугуровым кинули на кирпичный заводик в Хлебное.

Грязь с обочины собирать лопатами в самосвал.

Шугуров:

— Так, мужики, конечно, работа требует высокой квалификации… Ну, ладна, дембель все равно неотвратим, как крах капитализма. Десять минут работаем, пятнадцать — перекур.

Шугуров будто другой человек.

Когда вот так вот кидают нас с ним на «работку», он, в отличие от большинства кусков, работает сам и — по-человечески к нам. Быть может, оттого, что ока начальственного нет над ним, а может быть, нас жалеет, впрочем, маловероятно.

Так или иначе, Шугуров становится человеком.

Самосвал — задом к нам. Бок у него — как вымя. Высоко вскидывая лопаты, швыряем в кузов грязь.

Работаем мы у самой проходной. Управляет автоворотами бабка. Все у нее из-под всего вылазит. Один зуб на весь рот. И чего-то она все время улыбается, головой потрясывает, покачивает на нас? А в глазах слезинки перекатываются… Ну и зубяро у нее!!! (И один в поле воин!) Она им как лезвием — яблоко!

Шугуров:

— Ну где после этого говорить с вашей сознательностью? Не дожили мы еще до того уровня, о котором там сидят в верхах и думают… Запомните, салаги, любая кривая вокруг начальства короче прямой!

Забрались греться в остывающую печь для обжига кирпичей. Лицо горит. Низкие полукруглые своды, як в русском тереме.

Мужик в рубахе на голое тело поливает из шланга раскаленные кирпичи.

Парилка…

Мужик работает молча, яро!

В распахнутой рубахе на голом теле. Кепка крепко натянута на голову. Ручища в рукавицах. К нему еще один присоединился. Нагружают кар.

Разогнулся, схватил кирпич — положил. Разогнулся, схватил кирпич — положил.

Восемь часов работы!

С передыхами, когда уже кожа начинает дымиться, выскакивают в ветер октябрьский резкий, скидывают рубахи и — дышат всем бугристым телом.

А потом подошел некий дяденька — Израиль Борисович, принес три синих халата… И мы, благословленные Шугуровым, сели в грузовик и поехали разгружать бочки с краской, вернее, грузить их в вагон… С нами мужички заводские — дубленые. Технология проста: скатываешь бочку с кузова (грохот!) прямо в вагон, катишь к месту, подставляешь палку, крутишь, как бы прицеливаясь, на этой палке и ставишь на попа.