Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Пухлые работницы быта протягивают мне неотмытые, жирные тарелки.

Последние посетители. Затихает поток грязных тарелок. Стаканы мою на раз-два.

Лидка в зале:

— Так, товарищи, сколько время?! Уже все, все! Мне что здесь до девяти прикажете сидеть?!

К ней уже подбирается увядание. Уже не хватает сил бороться за себя. Еще ну два, ну от силы три года — и потухнут, ссохнутся глаза, а копящееся по каплям раздражение воцарится в ней и не останется сил на кокетство, на грубоватую нежность, на ежевечерние беганья в киношку, на любоф-ф-ф — на жизню!

Не дай бог цветку заметить свое увяданье!

— Ребята, мыть кончили? Давай, зайчик, домывай и убирайся.

— Ну-ка, снежок сделаю… А липкий снег, липкий. Оп! Тьфу ты, скольжу! Как мы теперь маршировать-то будем?

— Он еще растает.

— Нет, теперь уже нет! Представляешь, завтра на территорию идти…

И в последний раз топает батарея в полном составе на ужин.

— Ногу поднимать на пятнадцать — двадцать сантиметров.

— Га-га-га-га!

Первый снег — первые «сопли».

И уже поселилась в ребятишках какая-то значительность и свобода, уже порасстегивали крючки, ремни расслабили…

А Радик прослезился.

— А Радик, ты знаешь, даже прослезился, когда приказ зачитали. Жарун всех поздравлять начал, руку жать… «Ким, — говорит, — поздравляю!» А Радик раздраженно так: «С чем поздравлять-то, с ефрейтором?!» Жарун удивился, говорит: «Можешь нашивать две, две». Радик даже прослезился…

Юра Швандырев:

— Ты знаешь, Фомкин идет старшиной в хозвзвод. Ну, фантастика какая-то! Если он будет увольняться старшиной, я умру со смеху! Ну чего, Никит, ты не расстроился, что тебе ефрейтора дали?..

— Да нет… нет. Что ты, Юрок!

— А ты что читаешь? Все Толстого читаешь, а что это учение, да? Я такие книги не могу читать, я от них засыпаю. Знаешь, критику всякую. Никит, расскажи о своей жизни. Вот знаешь, Никит, тебе о своей жизни надо книгу написать. Вот как бы ты ее назвал? «Семейный баламут»?

— Нет… Если б можно было матюгаться, назвал бы «Жизнь распиздяя».

— Точно! (Га-га-га-га!) Великая была бы книга!..

Я фантазирую свою жизнь, а Юрок жадно, улыбчиво слушает. … Мы уже добрались до ночи после выпускного школьного вечера… И мы брели с ней по пустой летней улице… Она была в такой замшевой юбке выше колен, и мне хотелось завалить ее в траву… Черт, прервал Симка (он дежурный) :

— Мужики, на развод!

После вечерней поверки, отбоя (кстати, завтра я опять дневальный — Шугуров приказал всем ефрейторам в наряд — последний) поднялся я наверх и, долго не включая света, сидел у окна. Черные длинные тени от деревьев на снегу…

«…С целью невидной, недоступной мне, заглянуть в душу людскую. И очень хочется. Слаб…», — Л. Н. Толстой (дневник, 23 апреля 1909 г.).

«Высшее духовное состояние всегда соединяется с самым полным смирением», — Лао-цзы.

Когда говорю с человеком и хочу в чем-то убедить его, начинаю, словно он протекает, залеплять дырки. Или ниточками, что ли, опутывать. Этак, что ли, на его сомнение отвечаю или еще — словно кнопочки нажимаю: ищу, от какой же свет загорится. Оттого все время спрашиваю: «Понимаешь? Согласен?..» Так же ведь и другие со мной. А меня это раздражает… мол, глупый, что ли, я? Значит, и я все порчу, когда этак с человеком… а как же?

Уже полная ночь.

И снег, словно разделся.

Как женщина перед сном — тайну наружу… Не ступить.

29.10.80.

Словно икнув, забрехало радио…

Я в отделе… в отделе… Мартышка вышвырнул меня из списка тех, кто пойдет в карантин.

Отдел со своими законами, приколами. Что-то он принесет мне?

Одноэтажная начищенная светлая казарма третьего отдела… Столовка напротив. Зимой хоть близко бегать. По-домашнему вовсю болтает радио… Там, на гражданке, привычное и незаметное уху, как глазу обои, здесь бьет по мозгам, не вяжущимся: «ВЫ СЛУШАЕТЕ ПОСЛЕДНИЕ ИЗВЕСТИЯ…»

— Это что такое?

— Маруська.

— Кошка?!

Свернулась в уголочке на свекольном полу отдела, свернулась — мордочку в пузико, будто обиделась.

Старший сержант Данилов:

— Кто Маруську увидит, мне давай. Я уж без нее спать не могу. Завтра с подъема не тянуться, вставать быстро!

И наступило это «завтра», так похожее на «вчера». Объект. Книга. Баня. Телек. Опасны люди, у которых оправа очков перекрывает зрачок. Смотрю телевизор, и вот этакий рассуждатель о нравственности. Ну до чего ж ему скучно!

— Никит, это кино?

— Нет-нет. Это фильм о Кобалевском.

— О ком?

— О Кобалевском — композиторе.

— А кино нет?

Рассуждатель не Кобалевский, я его переключил — все это, впрочем, не о том!

Итак, отдел.

Нас здесь прощупывают, приглядываются. Начальнички пришли, сержантики молодые.

— А ты что ж ефрейтором?

— Да так…

— Ну ничего, тут ты быстро сержанта получишь!

Иные уже начинают виться вокруг. Один сигаретку предлагает. Другой — по душам норовит.

С маленького ефрейторского холмика наблюдаю солдатиков. Это уже не глаз в глаз. Кой-чего виднее, кой-чего сокрытей…

Со мной уже непросто — выкрутасики появляются, подходики, опаска…

Посмотрим, каково будет сладить с «властью».

В клубе готовлю монтаж «Судьба моя — комсомол!» Мерзко мое участие в этой халтуре, оттого что не верю ни на каплю. Но не охота ходить на объект.

Не пойму я, не пойму я сам себя, ну никак не пойму! Как, как я умудряюсь соединять Толстого… с этим пакостным изворачиванием, увиливанием от труда, от элементарного труда, и улыбочки, поддакивание, ложный азарт в разговорах с «политотдельниками» — бездельниками!

Червячье состояние — извиваюсь, ползу…

Но тревоги, впрочем, нет, вроде как и вины нет, и гнета нет, нет.

Ах, да! Ведь сегодня еще и баня была (четверг…) .

В отделе, чтоб не смыздили в бане, скидываю хебэшку и в одних штанах и кальсонке бегу мыться. Обратно, вообще полуголый, мчусь сквозь снег, с мокрой прошампуненной головой и на бегу вытираю волосы кальсонкой. Штаны спадают, холодрыга и ветер в промытых ушах раковиной — в-ш-ш-ш-ш-ш-ш!..

Даня Семембаев (нас в один отдел с ним запихали) :

— Как его зовут-то, Серега, что ль?

— Кого, кота? Маруська!..

— Маруська? Баба, что ль?!

— Данилов без нее спать не может. А она просыпается перед подъемом и мяучит. Комбат говорит: «Помощник твой, Данилов!».

— У-у меня ворон живет дома… Он из гнезда выпал. Его собаки терзали. Ну, мне его домой принесли. Орал безбожно сначала, все жрал: шнурки, бычки. Жил сначала в шапке, как принесли его в шапке, так и жил. Щас мало срет, почти не срет. Ходит так по квартире, орет хозяином. В ванне живет теперь, помыться не дает.

— Пошли спать, нах, посрать, что ль, сесть… Пойду поразмышляю.

— Ну давай, спокойной ночи.

— Ага… Завтра пятница?