Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— Угу…

Клуб. Фаршатов (клубный художник) :

— Я за недели, да, блядь, тысячами загребал… Сам, один… Баба приезжала твоя сюда?

— Моя нет. Она в Питере.

— А родичи?

— В Москве.

— Сам не ездил еще домой?

— Один раз…

— Да-а… Если я работаю, то я стараюсь ничем не заниматься. Посторонними вещами я не интересуюсь, таким отделенным человеком становишься от всего окружающего мира, когда углубляешься в работу, что уже все — ничем не интересуешься…

Его комнатка в клубе… Пачки сигарет на стене, фотографии ансамблей, плакатики с девицами… Он в кальсонке. На желтом плетеном кресле. Потягивается, сквозь зев говорит:

— Надо меняться, меняться. Еще до хуя в чем меняться. Ко всем надо одинаково. Но если баба хуевая и характером и внешностью, как я могу к ней хорошо относиться? Ладно, вот приеду, пойду опять в школу. (Кашляет сам себе: «Будь здоров!») Иной раз ночами не сплю. До утра вот так вот лежишь, обдумываешь эскизы. Каждому свое, конечно. Да-а-а!.. У меня была мечта — написать картину… Дипломную работу, как вот, типа, написал у нас Репин или кто… «Иван Грозный убивает…»… Да, Репин. Как вот мой братан застрелился. Долго думал, думал и решил написать, но потом решил отказаться. Кто кровь пишет в дипломной работе? Хотел рассказать о… вот, о трудной жизни моего брата… Он же, дурак, не видел ничего, из-за бабы застрелился… Должны в эту субботу бабы приехать. Ты как относишься к этому полу?

— С интересом.

— Да-а, вот одна охуела, что я художник — в фойе Ленина рисовал… Говорит, за сколько вы его нарисовали? Я говорю: минут так за двадцать — тридцать. Это же все молниеносно делается. Хлеб мой…

Ночь с 1-го на 02.11.80.

Сейчас ночь… Двенадцатый час. Кровать моя — первая к выходу в коридор. Горит синий ночник, при его свете и пишу. Даня Семембаев копается в тумбочке. Он дежурный по отделу.

— Что ищешь, Дань?

— Да все, я уже кончил. Я вот здесь булку на ночь загасил. Уже половина осталась. Ты не отламывал? Нет… я так и думал. Ох-х, люди.

Полусижу на койке. Откинул голову на подтянутую под спину подуху. Зеваю…

в которой Никита узнает о болезни Сонечки, заботится о получении увольнения, встречается с Бартманом, а сослуживцы не оставляют попыток раскрыть тайну блокнотиков; читает солдатские письма, изучает нового знакомого — Афонова и уезжает на несколько дней к жене и дочке

Звонил домой. Мама вернулась из Ленинграда. С Сонечкой очень плохо. Быть может, придет вызов. Приезжали навестить меня Бартман и Паша из Волгограда.

Позже Андрюха с собакой (Стэн лохматый) . С Бартманом долго говорили о Толстом. Без пользы — каждый при своем, что там внутри у него. Никак не разберусь. Паша Ефимов посередине разговора задремал (голову на грудь) , но отрицал… Смешно…

Женщина юморная, с хрипотцой, осерчала на собаку, на Стэна: «Ну че ты от меня отвернулся, собака?!»

Одной фразой всю себя, мимо проходила, мимоходом бросила. Оттого еще смешней, как и заметила-то. И надо же придумать, что это именно от нее (этакая пупковщина, а может, комплексы…) ?! Она, наверное, и на деревья, и на бумажки всякие на невнимание к особе своей обижаться должна…

— Стоят премерзкие, шелестят и не собираются даже на секунду внимание уделить!

В этом что-то потрясающе отвратительное, вопиющее, в этом безразличии к… ЖЕНЩИНЕ!

Я устала, Айсейдор! Я устала, я хочу умереть, Айсейдор. Они доконали меня. Они убили меня! Эти фантики-шмантики. Они вылетели из этого мерзкого ящика — полного этих отвратительных запахов. Ну знаешь, от этого я всегда не дышу, когда мы проходим мимо. И в лицо, в лицо! Айсик! Ну быстрее дай чистый платок. Я же плачу, Айсейдор!!!

Симка вдруг зашел…

— Никитка!

— Щас-щас, Симка, пойдем покурим.

Стоит надо мной:

— Ну как, привыкаешь… обживаешься?

Покурили… Грустный разговор… Потом я вышел проводить его в холодный зимний сумрак:

— Ну давай, Симон…

— Ага, счастливо. Не скучай…

Дневальный резко и раздраженно:

— Отдел, строиться на ужин!

Даня:

— Округляйся, Никита, пойдем строиться. Никит, пойдем, пойдем, пойдем строиться!

Иссякает воскресенье…

— Ты чиво пишешь?

— Да вот, капитан сказал, что завтра митинг в честь вручения нашей части красного переходящего знамени. Слушай, Эльдар, а хочешь, ты выступи? Я тебе напишу, а ты скажешь.

— Да нет, ты чего?! Я не могу выступать. Меня Зайцев за усы оттуда стащит. Скажет: «Вон отсюда!»

Нет, день без приключений не обошелся, после вечерней прогулки построились на вечернюю поверку.

— Сержанты, выйти из строя и назначить дежурных!

Я выхожу. Чую, влип — фамилий-то я еще и не знаю. Называю двух, которых помню.

И надо же! Попал как раз на тех, которых ну никак нельзя было назначать: Дадашев — Афонов…

Комбат:

— Афонова отставить! Человек две операции перенес, японский бог!

— Виноват, товарищ капитан! Рядовой Дадашев!

Дадашев шипит:

— Ты чито, гражданина назначать, ты чито?! Ну, ты подожди!..

Я лезу в бутылку:

— Что ты говоришь, давай громче!

Но он боится капитана, только шипит.

И вот уже разошелся строй. Мы за грудки друг друга… А! В общем, все это чепуха!..

— Ты чего там пишешь? Эй! Ночью чего-то пишет! Ты чего там пишешь? А? Ты что, видишь что-нибудь? Да ты ничего не пишешь. А? Ты чего после отбоя пишешь? А? (Вырывает.) Ну-ка дай, дай, дай, я посмотрю… Ты ж ничего не пишешь. Вот давай на свет, я посмотрю (синий ночник) … Ладно, давай завтра утром, хорошо… А щас иди спать. Иди, тебе говорю!

Пошел спать встревоженный странным моим ночным бдением Резо Турманидзе — лупоглазый грузин с выпученной нижней губой. Такая губа бывает у детишек иногда, когда они кривляются перед зеркалом, или у обидчивых, капризных женщин. Вдруг подсел ко мне на кровать Дадашев в кальсонах:

— Ну на хуя ты это делаешь, третий год уже идет, понимаешь, третий год уже идет? Два года уже я здесь, а ты делаешь…

И мне так почему-то пронзительно жалко его, и я сую ему руки:

— Прости…

И бью себя пальцем в лоб и головой качаю. И еще раз локоть сжимаю ему: «Прости!»

Резо:

— Пошли покурим.

— Пойдем. Приду — допишу.

Вернулся, покурили в сушилке. Пропищал приемничек. И такой душевный, душевный разговор ни о чем… Прочел стишки «Метаморфозы солдатские». Долго объяснял, что такое метаморфозы. Погоготали на лейтенантика, что рот разинул и скачет. Посерьезнели в конце, в общем, приняли за своего.

Резо:

— Ты пьешь?

— Конечно!

— Га-га-га-га-га!!!

— Ну-у-у, будет…

— Угу.

Утихомирились солдатики, отскрипели. Соп… В углу кто-то взахлеб храпит: долгий потрескивающий вдох и неслышный выдох…

03.11.80.

— Про объект пишешь, да?