Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— Ну-ну-у… Та-а-к-так-так-так! Оп-п-п-ля-я!

Сейчас я уселся на траве у вагона… Радуюсь блестящим на солнце рельсам. Солнце лицо пригревает, и хочется яблок, только вот в спину — ветер…

Лужи сверкают тончайшей солнечной пенкой, кажется, сейчас дунь, и сморщится пенка. На рельсах дрожат тени от травинок, как детские каляки-маляки. Две девушки спешат вдоль товарняка по соседним рельсам к электричке. Одна в клетчатом осеннем пальтишке до колен, синих гольфиках и красном шерстяном платке. Легко бежит девушка, земли едва касаясь. Девушка-птица. Так радостно и свободно женщине бежать не дано.

— Давай, шеф, уматывай. Никит, закрой. (Еще одну шуранули!)

— Интересно, сколько стоит, чтобы загрузить вагон вот такими хуевинами?

— Много стоит, да денег нет! Ха-ха-ха!

— Который час, шеф?

— Еще поработаем!

Стоим на краю вагона, курим, плюем в землю.

— Мне хочется щас, знаешь, так, прийти домой, залезть в ванну, покейфовать, а потом на ноги натянуть носки шерстяные, только чтоб не кололись, и — под одеяло. В теплой квартире, знаешь, так пиздато! И — спа-ать!

Электричка спереди размалевана, как индеец, вставший на тропу войны…

Дядька… Черная шляпа, черная куртка-балоний, штаны, ботинки черные. Папироса торчит изо рта, руки в карманах брюк, шествует по шпалам…

Электричка испуганно взвизгнула, дядька медленно, нехотя уступил ей дорогу. Промчалась, смахнув шляпу.

И сразу дядька превратился в сплошной мат — раскорячась, ловит. Поймал. Насадил на голову, как на кол. Руки в карманы — шествует!..

И опять я дневальный. Опять «тумбочка», сортир. Опять! Опять! Опять!

— Никита, Никита, вставай! Уже три. Вставай, твоя очередь.

— Ага, ага…

И надо вскочить, иначе не проснешься. Холодное хэбэ. Прицепил нож к ремню.

— Игорь, у нас пожрать че-нибудь осталось?

— Ну да, посмотри в тумбочке.

Жую черный хлеб с сахаром и запиваю водой. Кажется, что чавкаю на всю казарму. Кто-то кричит во сне: «Смирно, равнение на право!»

— Игорь, пойдем покурим. У меня две «примки» есть.

И мы выходим с ним в ночь.

— Игоряха, снег!!! Смотри, снег, Игоря-я-я-ях-а-а!

Комар сел на книгу, прямо на строчку (как ворона на грядку) . Я стал подбираться к нему с щелчком. Взведенный ноготь застыл в сантиметре от него. Зачитался я строчкой этой толстовской: «Человек добрый, если только он не признает своих ошибок и старается оправдать себя, может сделаться извергом», и комар улетел…

«Ехал наверху на конке, глядел на дома, вывески, лавки, извозчиков, проезжих, прохожих, и вдруг так ясно стало, что весь этот мир с моей жизнью, в нем есть только одна из бесчисленного количества возможностей других миров и других жизней, и для меня есть только одна из бесчисленных стадий, через которую мне кажется, что я прохожу во времени», — Л. Н. Толстой.

Полпятого.

Ночь залита зеленым, бутылочным даже скорее, светом, и снег… Светать еще не начинало. В казарме душно и мучают комары. Игоряша — дежурный, дает храпака на физкультурных матах (харю мнет) . Нервно и очень громко вскрикивает вдруг Даня Семембаев. Как он взведенно живет, так и спит. Комар поет под самым ухом.

И кажется, что из-за него не услышу скрипа входной двери, сигнала проверки, шевеления воды в трубах.

23.10.80.

Смешливый день, но довольно много работал. Вместе с Серегой Жигановым притащили ванны со склада. Везли их на грузовике с отбросами (объедками) для свиней.

Прыгающие коровки… В первый раз сегодня видел, как коровки в хлев лезут, толкаются, но не сильно, меньше, чем люди или мы, когда в столовую…

Мало наблюдал сегодня…

Трава под снегом…

День сырой. Замученный непогодой день.

И сонное солнце, как усталый бессменный дневальный… зевает.

Ночь уже.

Щас пойду харю мять.

В тумане дальние окна и фонари, как размазанные пятна.

Фонарь окатывает блеском березу, но та усталая и скучная.

Дежурный на доклад спешит. Меня увидел:

— Кит, ты чего ж не спишь-то! Мне ж пиздюлей дадут.

— Щас пойду.

Да, день смешливый был. Я когда пять месяцев назад приехал сюда, думал, неужели и здесь освоюсь, смогу по-ребячьи свободно играться, кривляться, отпускать себя на шутки. Это такое чудесное, любовное состояние души, когда радостно до экзальтации. Вот такой сегодня день был. Это возможно только, когда вокруг нет зла к тебе… Кажется, что нет зла…

От радости горе горше…

Никобадзе:

— Здравий желайу, почэму не спышь?! Бладь, сапог у меня спыздили… Спы… спы!..

25.10.80.

Сидим в «чайнике» с Серегой Жигановым, смакуем янтарные дольки мармелада с молоком… Серега рассказывает мне о том, как он вчера вырвался в Долгопрудный домой. Помылся, Таньку свою повидал и т. д. Вдруг вваливается в «чайник» увалень Кенжибеков — узбек:

— Никита! Быстро! Иди в казарму, тебя политотдел вызывал!

Бегу, переодеваюсь — в парадку…

В общем, дело кончилось тем, что я сейчас сижу в клубе того самого долгопрудненского гарнизона, куда Серега вчера ездил. Зачем я здесь? Как я сюда попал?

Автобус притащил меня сюда вместе с оркестром, но зачем? Шутействовать?

Что-то здесь готовится… Девочки, возбужденные десятиклассницы, расставляют столы, скатерти на столы, цветы, кексики в вазочки.

Плакат на сцене:

«ТЫ НА ПОДВИГ ЗОВЕШЬ, КОМСОМОЛЬСКИЙ БИЛЕТ!»

В сломанном маге расползается тягучий Высоцкий. Музыкантики-оркестрантики уже установились — возятся с проводами. Пробуют струны. Две маленькие девчушки забрались на трибуну и играют в «отчетные выборы»:

— Раз-раз-раз-два-три.

Гуд микрофона… Струны…

— Девочки, смотрите, чего на столах нет… Ну тогда ищите… Ну тогда просите. Девочки, ну девочки!

Вот смущенная стайка девочек поднимается на трибуну… Монтаж.

Выстроились. Их шепелявая руководительница:

— Ребята, запомните, если у нас монтаж не удастся, у нас вообще ничего не удастся. Самое главное — громче, громче!..

Струны…

Сижу в гримерке рядом со сценой… Вечер в разгаре. Разыгрывают лотерею:

— Номер сто шестьдесят один — ластик…

В окно заглядывают детишки… Возня, шур-шур, смех. Еще один вскарабкался:

— Дядь, ты дурак, а я умный!

Я:

— Гав-гав… съем!

Спрыгнул… прыснули, разбежались.

— Номер сорок восемь — карандаш красный…

«Сколько есть людей, всем недовольных, все осуждающих, которым хочется сказать: подумайте, неужели вы только затем живете, чтобы понять нелепость жизни, осудить ее, посердиться и умереть…», — Л. Н. Толстой, запись в дневнике от 22 октября 1904 г. (Ясная Поляна).

26.10.80.

Сейчас остро ощутил замкнутость пространства. Душно здесь. Сижу в классе на втором этаже… Окна замазаны к зиме. Душно…

То (словно рука вдавливает) в шапку дремлю, то читаю…