Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Щас завалится спать.

Точно.

Щас разбужу Генку Трухина — подкуримся… Ну зачем мне это? А так, за ради интереса.

Койка заскрипела — прапор возлег.

Тяжелый храп прапора.

Где там, черт возьми, дневальный — Юрок?! (Ох, чую, на гражданке хулиганьем был!) Меленький, крепенький, настырный, перстень какой-то на палец нацепил: «Хоть ночью человеком побуду».

— Ну что?

— Нет ни хуя папирос, три казармы обежал, у всех сигареты, бля. Ща! Пойду тумбочки посмотрю, может, у кого валяется. (Расстроенный, раскрасневшийся с мороза.) Не мог, бля, пораньше сказать! Я часов в одиннадцать последнюю скурил. У тебя как, у самого есть, или тут у кого?

— Да тут… Ну ладно, обойдемся.

Он переписал на листочек с чудовищными орфографическими ошибками мое стихотворение. Сидит на табурете, учит его:

— А это я сожгу потом, вот выучу и сожгу. А ты мне потом еще дашь, ладно. Ты кому-нибудь еще читал эти стихи?

— Читал, немного, правда… А что?

— Да так… Ты где? Когда в карантине был, что ли?

— Сочинил? Ага.

(Ха-ха!) Зубрит:

— «Утро, ливень озлился громом…» (Шепотом.)

Сидит, ногу на ногу закинул, по-шпански сигарету держит с понтом, двумя пальцами. И еще этот перстень… Смешной парнишка.

Прапора я пошел будить… Ладно, пусть поспит. Лицом припал к подухе, неожиданно широкоплечий, лысинкой к потолку. Фонарь в окно — лысинка блестит. По лысинке и нашел. Мерно храпит по-домашнему. Спи, прапор…

Мелкая дрожь стекол, сижу у окна спиной к распахнутой форточке.

Тьма холодом дышит в затылок… Хорошо — не уснуть.

Десять часов утра. Я отдыхаю, как мне и положено.

Кошка (ее зовут, кстати, не Маруська, а Лариска) , с громадным сердцем внутри, бродит по кроватям. Что может быть грациозней кошечки, бредущей по солдатским кроватям и сотрясающейся от ударов собственного сердца?

Единственная женщина на весь отдел!..

— А как тебя, Лариска, кормят? Самые лакомые кусочки. А как тебя, котя, ласкают!..

Вся тебе нежность нерастраченная солдатская!

Мягко прыгнула на подоконник, лапки — на раму фортки…

Бело-серая мурлыкалка тоскует о громадном снежном заоконном мире…

И я тоскую вместе с ней… О! Как клево тосковать, потягиваясь на койке!

Зевая, засыпаю.

Ночь.

Стою в сортире. Толчки поют, мурлычат.

Дневальный уселся на мусорный ящик.

А сейчас я забрался коленями на подоконник, высунулся в ночь…

Осень погасла.

Ее, как хрустальную рюмку, уложили в вату: «Не кантовать!»

— Кит, чего ты там увидел?

— Да так, дышу свежим воздухом.

— A-а, дышишь… Ну дыши-и.

— Спасибо за разрешение.

Уложили в вату…

Сполз с подоконника в спертый воздух сортира.

И громкость гулкого, снежного, сумрачного мира… съежилась, что ли, сжалась в черный квадратик фортки… А дневальный трет щеткой очко. И вода бурлит, словно полоскает горло.

— Ты чего там пишешь, Никит? Кино придумываешь, что ли?

Сортир и «вселенная» рядом, они сообщаются через фортку — ужились…

11.11.80.

Даня Семембаев:

— Над кем командовать, блядь, здесь сержантов больше, чем рядовых! Ай, бля, забурюсь сейчас в пятую батарею спать, блядь…

Радостный, яркий, дневной, свежий снег голубым отливом укрыл плац. Глухой топот «карантина». Юные сержантики муштруют салаг.

— «Э-это-о радость со слеза-а-ами на глазах…»

Уже час они долбят эту песню.

Новые шинели, сапоги, ушанки, крепко насаженные на бритые макушки, самозабвенно вышагивают по искрящемуся снегу!

Сержантик (Кто это? Серега Жиганов!) взобрался на трибуну:

— Здравствуйте, товарищи салаги!

— Здравия желаем, товарищ сержант!

— Га-га-га-га-га!

— Плохо, еще раз!

Оттого ли что бритые? — на птенчиков похожи! Утенки (в этих шинельках) .

— Плохо, еще раз!..

На имя командира части пришла телеграмма. Сегодня, быть может, уеду в Ленинград…

Быть может…

Что же будет?! Настенька… Софушка… Боже! сделай так, чтоб у нас было будущее!

Удивительный человечек обитает в нашей батарее.

Тихоня… На ежа похожий, с большими коровьими глазами — Афонов.

Вернулся он из госпиталя, где перенес две операции. Дали ему отдых на пятнадцать дней от всяческих работ. Все одно потихоньку шуршит — то уборочку один совершит, то еще что — тихий, покорный, терпеливый. Сейчас ему Данька Семембаев срезает ниткой бородавку:

— Дай, дай платок! Не могу…

— Да ничего, не брызнет.

— Да не, не брызнет — я смотреть на это не могу… Вот… да подожди ты! А может, ее всю… больно?

— Больно, конечно!

— А-а-а! (напрягся с ниткой) Ебоно в рот, как мне тебя жалко! А… оборвалась… Так, давай еще!

Кряхтят. Терпит…

— Давай бритву, на хуй! Вот так легко резанешь и… пиздец!

— А не больно?

— Ну уж больней, чем сейчас, не будет! Только уж так, чтоб палец не отхватил!

Отвернулся…

— Та режь, что ли… Ну! Отрезал?

— Не могу, блядь…

— У-у, ебоно мать. Я думал уж все! (Тихонько говорит. Смотрит на нее.) Что я уж перетерпел — больней уж не будет…

— А они на меня не перелезут потом? Стой, стой, щас… (Осторожно двумя пальцами готовит узел.)

— Я уже не чувствую ее.

— Ну и отлично, щас срежу… Ну теперь держись!

Накинул узелок на полупрозрачный камешек бородавки. Напрягся… У-у! Еби ее мать! Ой, я не могу резать, понимаешь ты, дорогой…

— Режь, чего ты боишься!

— Всё!

— Не больно ни хуя!

— Тебе не больно, а кровь будет охуевающе идти. У-ух-х! У меня даже слюны полный рот.

— Что только не делаю против них!

— Ты потом, Афонь, знаешь что, кузнечиков лови. Они жидкость такую выбрасывают…

— Ну где ж она, покажи… Ух-х мерзость!.. Ух-х, блядь, как же люди убивают людей? Ну хуй с ним, убил бы сразу, но еще сидят, смотрят…

— Да они привыкают…

— Человечье мясо перед глазами… Не могу. Даже пускай он тебя перевязывает (на меня) — не могу! Это чего она там просачивается?

— Ох, что я уже перетерпел, я говорю, такого больше не будет!..

— Ты теми больничными запахами насквозь уж пропитался.

— Йодом пахнет.

— Изгоняй срочно этот запах…

— Ну вот, а мы боялись. Никакого страха!..

Все. Ушли…

Уеду ли я сегодня или сорвется… Боже, сделай так!.. A-а! что за чушь! Пойду покурю.

Сортир… Умывальня…

Афоня курит. Руку с забинтованным пальцем — в подмышку.

Страдалец!

— Болит? А опять не появится?

— Не знаю… (Через вздох.)

Смотрим с ним в окно на салаг. Те всё поют…

Руки Афони… Там еще есть бородавки. Он разглядывает их.

— Слушай, а отчего они у тебя опухли?

— Кто опух? Нет, ты что…

— А… это просто такие толстые пальцы. (Дурак я…)

Над умывальником — прямоугольник зеркала, в нем: снег и дальние за плацем казармы, разрезанные крестом окна. Угреватый Афоня… Лужица сини в окне над ним и облака… Из снега бурая клочьями трава. Бурая, ржавая — не ототрешь… В снег на плацу солдаты сыпят песок, как сеют… Облака расходятся, открывая озеро лазури. Замерло черное дерево — рука, несущая драгоценное блюдо… Тонкие пальцы ветки напряжены — не уронить; кажется, что дерево это держит над миром дневное небо…