Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Вот я уже в клубе…

— Эй, ты только бушлат сними! Здесь партийное собрание. Увидят, считай все!..

— Ага, а салаги здесь?

— Наверху.

— Угу.

Салаги…

Очкастый малый, упрямо сжатые губы, дирижирует испуганными солдатиками. Луганский Володька сидит в углу, ноги вытянул, одну на другую закинул, позевывает — организатор.

В этом осеннем призыве есть ребята с высшим образованием. Один историк из Рязани, широкоплечий крепыш, волевой «американский» подбородок.

Я поигрывал в командира, но постепенно мы с ним разговорились… Пятьдесят шестого года рождения, женат, сыну два года, работал педагогом в школе, в деревню ехать не хочет. Жена — экономист, по торговой части — заочница. Сам — наладился в комитет… Хорошая интеллигентная русская речь (правильная) . Замполит Снетков (Пузан, тоже историк с незаконченным высшим, толстогубый, щекастый, глаза-маслины, говорун суетливый. Заискивает, трусит, подстраивается…) его еще с первого дня взял в оборот.

Да, с Юрой, вроде, можно кое о чем серьезном поговорить, чувствуются знания, разум.

Но почему в комитет? «Хочется историей серьезно заниматься, а у нас это единственное место, где можно историей заниматься, доступ к архивам и потом прожиточный минимум — семья…»

Поздним вечером я возвращался на объект. Медленно семенил по скользким, предательски запорошенным свежим снегом деснам дороги.

Дрыхнул на нашем единственном топчане — и мне пришлось бодрствовать — Сабир Нагиев!

Стендаль быстро наскучил, я вырубил свет и притих у окна.

Передо мной за стеклами маячил вооруженный перегоревшим прожектором столб и деревья, вдруг оборвавшие на полуслове так мной и не разгаданную беседу…

Дракончик спрыгнул с плавно подрулившей к столбу гондолы и, как мальчишка-чертенок, легко соскользнул на землю. Кончик хрустального хвоста очутился у него в правой лапе, и тотчас сильный рубиновый свет вырвал у ночной мглы кусище диаметром метра в три… Снежинки, врывающиеся в освещенную зону, завертелись осколками адского костра. Лыбящийся Дракончик, повизгивая от содеянного им самому себе удовольствия, стал этак припрыгивать да похлопывать левой лапой по всевозможным местам своего мохнатого, бесстыдного тела — так в бане или в душе каком попрыгивают, повизгивают да похлопывают себя голые мужички… Очистившись столь затейливым способом от всяческих вредных для людей, потусторонних нечистей и наслоений, нежданный гость постучался в дежурку.

— Никита, друг милейший, здравствуй!

— Т-с-с! Спит же… (Глазами на хрюкающего Сабира.)

— Да-а, русская зимка, хороший солдатский храп! А в Венеции дожди… «Танкред». К стыду своему должен сознаться, что я не в восторге от первого allegro увертюры. Разумом понимаю, что оно изящно, исполнено гордости, да что там — бесподобно! Но… видимо, гений Россини слишком чист для меня, слишком чист… А хор сиракузских рыцарей: «Pace, onore… fede, amoe» («Мир, честь… вера, любовь») . Он очень приятен, очень! Но где мощь?! Мне нужен Гайдн! Они же варвары… Ну-у посмотри хотя бы на этого воина, на эту храпящую единицу бытия. Да в этом бурлящем сопении больше средневековья, чем во всем железном сиракузском хоре!..

Он умолк, предоставляя мне убедиться в истинности своих слов. Сабир, словно польщенный нашим вниманием, издал вдруг неимоверной мощи звук, трехступенчатую руладу, сглотнул пару раз, выдохнул со свистом использованный воздух и принялся за аккомпанемент. Нога его, обутая в подмигивающий сапог с явственно слышимым благоуханием портянок, поползла коленом вверх к пупку. Он почесал задницу, повернулся на бок, негромко пукнул и затих…

На несколько секунд образовалась оттеняемая зудящей лампой тишина…

— Н-да-а, музыке сии эксцессы не подвластны. Ну-с-с, рассказывай, как живется, полыхается?

— Ох-х, совсем порядка нет, совсем!.. Вы же солидный человек, товарищ ефрейтор, вам же не восемнадцать, девятнадцать, а сколько?

— Двадцать один скоро будет.

— Ой-ой-ой, двадцать один! Будет! Двадцать один, ой-ой-ой. Пишешь? Надо подметать… подметать…

— А это что?

— Попробуй… Э, Ильинчик, скоро домой поеду!

— Вкусно! Орехи, да?

— Нравится? Ешь. Ты чего написал, а? «Нагиев» зачем написал, а?

— Да просто так, Сабир, просто…

— Меня сегодня хотели в караул поставить, Ермилов, дурак, бля, не думал, что хуй пойду… Это кто?.. Здравствуй, Андрюша, ну как дела?

— Здорово! Печать нужна…

— Печать? Обратно принесешь?

— Ну да… Вы что вдвоем здесь? Вдвоем?! Заебись!

— На, покушай! Ну что, плохой вещь, а, плохой? На-а! Токо принеси, пожалуйста, принеси, да! (Ушел Андрюша…)

Мне:

— А тебя на паркнаряд кто поставил? Ермилов?

— Козлов.

— На хуй?..

— Да так, некого больше…

— А Ермилов ничего не сказал? Как так — сержанта? Теперь пиздец, больше не заменят тебя. Теперь тебя знаешь когда заменят? После января, батюшка, когда «молодые» придут, тогда заменят, быстрей бы съебаться домой, блядь, какая скука здесь, бля-ядь! Ох-х, блядь! На хуль они спорили, взяли, кому нужен был этот бритва… (Копается в механической, вручную заводящейся бритве. Вдруг заурчала!)

Я вздрогнул…

— Ха-ха-ха! Ложись, взорвется! Ха-ха-ха! Ильинчик! Блядь, на хуй они сделали так, а? Работал семь, восемь месяц, брил меня… Блядь, и батареи там не горят.

— Холодно, да? Ща сделаем… Воду сольем, час, полтора, два, и будет ништяк — тепло. У-у-у! Андрюха, уже принес! Молодец! Правильно, Андрюшка…

Андрей:

— Это что, Стен-даль? (мне) Все читаешь, читаешь?

— Ты ж не читаешь, правильно, Андрюшк… А вот он читает, читает. Оттого он и начитанный такой, Андрюш. Скоро сто дней до приказа, Андрюха. Да, сто дней. Ты где живешь, в Туле? В Туле я был, помидоры продавал… Приеду, тебе ящик привезу.

— Во-во, привози… Ну ладно, пошел я. Давайте дежурьте. Давай, Никит. Ты чего записываешь?

— Да так, пишу…

— А? Ну давай, Никит!

— Ага…

К вечеру мы устроились в селикагельной, столик покрыли газеткой, Сабир добыл пару банок тушенки, я сходил за чаем… Пир. Топчан тоже перетащили сюда — храним тепло…

— Ну, ты ложись, а я — сова, только вот свет…

— А! Хуйня, я такой человек, если лег, спать буду… Пиздец! Только, когда храпеть буду, ты не бойся.

Затих.

Два часа я слушал его. О чем бы ни рассказывал Сабир, все укладывается зримыми сочными кусками в память. Проклятая ручка затерялась куда-то, и я не смог записать его рассказ…

В вагоне-ресторане он встретил мужика…

— Солидный такой мужчина в цилиндре…

— В шляпе…

— Ну да, сидит, курит. Я тоже курю, а он курит, знаешь, вот такие сигарет…

— Папиросы…

— Да, папиросы. Говорит: «На, покури». Я говорю: «Спасибо, я курю…» Он говорит: «Покури!»