Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

И мы пьем с ним чай. Я изучаю его лицо, широкие сходящиеся к переносице черные брови, крупный горбатый, поломанный, как у боксера, нос. Вылеплено лицо его энергично, как-то слишком, наверное, быстро и грубо, но нет зато в лице этом тех смешных или даже страшных несоответствий, которые часто бывают в восточных лицах. Природный ироничный ум мгновенно перерабатывает ухваченные приметливым взглядом тайности-хитрости моего наблюдения за ним, и все мне кажется, что черт-Нагиев понимает и думает обо мне уж не меньше, чем я о нем… Но говорим все, вроде, о незначащем для обоих…

— Никита Андреич, а, Никита Андреич, ну что, опять читаешь… Я как-то смотрю, в аспирантуру хочешь поступить. В аспирантуру поступаешь или нет, а, Никита Михайлович?

— Никуда не хочу.

— Как не хочешь, женатый человек, тебе надо поступать еще три раз! А жена твоя где училась? Или она неученая? А твоя дочь болела, да? Что с ней? У маленького ребенка? Воспаление легких? Шесть месяцев? Эх-эх-эх!.. Ну, ты второй фундамент поставил, когда приезжал или нет еще? А?.. Э-э, слабый ты слабый. Я бы сразу поставил, чего так слабо?

— А кормить их чем?

— Как чем? Ты хочешь сказать, что ты мало зарабатываешь? Сколько примерно ты получал, а?

— Сто двадцать, и жена сто двадцать.

— Двести сорок — нормаль получать… Маленький ребенок что кушает — ложку. А одевать… Для первого купил, второй тоже оденет… Чай будешь? Учился я в Махачкале в Мелиоративном техникуме, и вот меня привели первый день, оставили у хозяйки… А рядом одна девушка жила, русская баба… Мать работала проводницей, а отец проводником… День они дома — два нет. Как-то смотрю, она стоит. Она училась в восьмом классе, но баба была, как тебе сказать, четкая баба…

И Сабир начал рассказывать. Говорил он долго, смешно коверкая русский язык, причмокивая в особо сладостных местах. Это было смачное повествование о его жизни в Махачкале. Вначале у дяди Муссы — крупного по местным масштабам мошенника, который, не имея диплома, работал главным инженером на каком-то строительном комбинате, потом у какого-то майора (дальнего родственника) , женатого и многодетного, потом совсем уж у посторонних в перенаселенном частном доме. И везде у него случались довольно грязные истории с девицами, которых он цеплял то на улице, то в кабаке, то его друг привел к нему свою любовницу, и они на пару жили с ней несколько дней…

Четыре года его учебы в Мелиоративном техникуме как раз совпадали по времени с моим житием в Волгограде…

— Давай, хуй с ним, что будет, то будет, по стаканчику чая ебнем? Как ты думаешь?

— Дава-а-ай!

— Ах-ва!

— Скучно тебе здесь?

— Я привыкший человек здесь, день прошел, хуй с ним.

— Ну о чем ты думаешь?

— Как о чем? Ты о чем думаешь? О книге. Да?

— Да, а ты?

— А я, быстрей бы домой.

— А дома о чем думаешь?

— Как думаешь? Дома ни о чем, дома о работе, как быстрей пять-шесть рублей заработать. Ты что пишешь?

— Да вот у Толстого переписываю, учусь… Вот смотри, Левин на такой же, как я тебе, вопрос «Не скучно ли в деревне?» отвечает: «Не скучно, если есть занятия, да и с самим собой не скучно».

— Ха-ха-ха-ха! Ты у него переписываешь, а потом за свое выдаешь. Ха-ха-ха! людей наебываешь… Я хочу как люди жить… Жениться не хочу. Купить машину, чтоб дождь, снег мне не мешал. Каждый день одну… А лет в тридцать пять — в тридцать шесть можно уже жениться, как ты думаешь?

— Можно и так…

Ночь уже… Читаю «Анну Каренину», и про Дракончика надо теперь же забыть и не вспоминать больше об этой чепухе. Чепуха… И не подпускать близко к себе. И писать, писать только точное, прочное, веское, вечное… Вот как все эти печи-аппараты для сушки селикагеля, по-армейски, с тройным запасом!

Опять возвращаются давние еще с Волгограда мыслишки… И новый груз подтверждающих фактов… Ах, все то же, уж сколько лет все то же. Все.

28.11.80.

Из роскошного особняка Бетси перенесемся в дежурку. Нужно срочно составлять речь для этого чертова собрания, куда меня вызывает майор Машков… А вот и Юрок-хулиган мне на замену:

— Давай выметывайся отсюда… Ты чего там, речи, что ль, будешь говорить? А сюда вернешься? Пойду поссу, бля…

И он, по ленности оставив на печке только что скинутый бушлат, сиганул напрямик по нетронутому, искрящемуся в солнце, словно взбитому, свежему снегу к сортиру…

— Стой, дуралей, лень-матушка тебя погубит!

Каково там! Хляпс-с! — провалился по бедра, забарахтался. Ругань, крик — выбрался. Аж до слез! Застонал от холодющего, набравшегося в сапоги и уже проникающего, видимо, к коже…

— Тает гад! Весь промочился… И ты тоже, чего ржешь, мерин?! Опорожниться спокойно не дадут! Чертова служба, проклятая, ебаный хуй!..

Что я им там буду вешать на уши?! Пора, однако, бежать. Хоть бы данные какие дали! Всем все до фени… Надо бы вон тех солдатиков догнать с офицером, а то не выпустит капэпэшник проклятый. Еще побриться надо успеть… Ну, Юрок-бедолага… Что ж я буду говорить?.. «Товарищи офицеры, прапорщики, сержанты и солдаты, позвольте мне от имени всего лейтенантского состава третьего отдела заверить командование части, политотдел, что мы с честью выполним взятые на себя соцобязательства». Так… Вот-вот. Про знамя надо и двадцать шестой съезд… «Воины нашего отдела, вдохновленные вручением нашей части переходящего красного знамени, приложат все силы, чтобы в будущем году наша часть удержала эту высокую награду». Удержала? — двусмысленно. A-а! Все равно никто не заметит, теперь про двадцать шестой…

Выбрился, умылся, почистил зубы, оправился, ремень подтянул. Ринулся в клуб, опоздал, черт, уже началось, но дверь открыта. Машков машет — заходи, мол, заходи. Шапку снял. Тихонько, быстренько, на цыпочках к свободному месту… На сцене стол президиума, за ним глупо подсвеченный бюст Ленина. (Нимб от подсветки.) Трибуна басит полковником Беляковым… Успел.

— Слово предоставляется ефрейтору Ильину, третий отдел.

Самое время вывести на сцену Дракончика… Итак, речь!

— А чего ты не ложишься спать?

— Я читаю.

— А!.. Я бы на твоем месте…

— Ну, ты бы на моем месте… Ты ж не на моем месте, правильно?

Так закончился этот день…

У Толстого не случайность все решает, не мелочь такая, что, не будь ее, все было бы иначе, а неотвратимость, происходящая из самой сути людского бытия. Любит он словечко — «нахмурившись». То у него хмурится Кити, то Левин, а вот сейчас жокей… И все, получается, по-разному хмурятся. Ибо он дает им «хмуриться» уж после того, как ты начинаешь видеть особость каждого.

И никого, ничего не пропускать, уж если выбрал — так ухватить, хоть одной фразою, но оживить, и чтоб необходима стала, как черточка в графическом портрете, морщинка под глазом, без которой уж нет взгляда, настроения… У Толстого все так…