Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Ночные думки.

Левин мучается: «Я работаю, я хочу сделать что-то, а я и забыл, что все кончится, что — смерть… я и забыл, что это есть…» Он почесал всей пятерней свои волосы, довольно долго и сильно, пока не почувствовал, что голова горит. Потом стал нюхать пальцы… Ему нравился этот густой, острый, родной запах… «Воняю, как козел, и уши не мою… да, не мою… ну и ладно… Кому тут меня нюхать… А то мне так даже и полезно… Грязь — защита от болезней… Или пойти ноги вымыть… ну их…! Он укрылся с головой, да и заснул…»

— Слушай, Дракончик, как ты умудряешься ходить по снегу, не оставляя следов?

— Как это, не оставляя… еще какие следы!

— Да где ж они? Вот стой, стой. А теперь сделай шаг. Ну где? Ничего нет…

— Так здесь их, конечно, не будет, зато в Москве Иван Сергеевич скоро свихнется от них.

— Какой Иван Сергеевич?

— Горемыко Иван Сергеевич, министр тамошний, в девичестве — Бедолага…

— Да что ты городишь такое?

— Трагичная это история… Совсем измучился Горемыко от моих следов. Сколько ни нашагаю, все они ему сообщаются. Неказистое все это для спокойствия государства дело. Тянутся за госдеятелем лапы с хвостом неотступные… Куда бы ни шествовал, явные от него остаются, понимаешь ли, когтистые отметины. А промеж — черта от хвоста… не истребимые ничем, не выкорчевыва… не вые… Тьфу! не выговоришь. Метлой, понимаешь, их не сметешь, лопатой не срежешь. Куда бы ни шел, ни бежал министр, везде, понимаешь, тянется за ним этакая зримость! Уже поговаривать начали, мол, связался министр с чертом. Инфернальные, сам понимаешь, дела… По адовым стопам, мол, государство направляет, народу только коготок покажи. Ха-ха-ха-ха! Шучу. Нет следов, и все тута-а!

Усатый прапор в ленинской комнате:

— Мамедов, я тебе сказал, я тебя убью! Заправься, иди, вставай «на тумбочку». Мамедов, ты что, не понял? (подошел к нему — в глаза) Это твой ремень? (в ноги) Одевай, я тебя, суку, суток на пять посажу!

И уже из коридора я слышу:

— Каримов, иди сюда! Где Мамедов?

Лающие голоса, голоса стучащие, скрежещущие, звякающие, голоса безвкусные, как супы в нашей столовке, тявкающие, грубые, окликающие, усталые, безразличные… Непередаваемо скучные.

— Вот ты спроси у Карима, как вот у них жены… у них в неделю ты должен два раза пизды дать, чтоб она не распустилась. Я вот с Надькой уже года три хожу, ну, ехидная такая девка была… А Балабанык себе нашел — двадцать пять лет. Она им будет рулить, а не он ей. …И чтобы жена была постоянно загружена работой, будет у нее лишнее время, будут лишние мысли — это мне комбат дал совет, бля! Ты еще в любовь веришь? Любви нет, и не будет, и не было! Любви не может быть никак. А надо себе искать такую, чтобы ты к ней привык… Ну вот как мы с Надькой… Я не верю в это слово. Я верю в привычку человека, но только не любовь… Ты ищешь себе человека для жизни… И это после армии, до армии думаешь только об одном, как бы тебе запихнуть, блядь… давануть, блядь…

— Никит, а Никит, если по-честному, как будто ты понимаешь, в пизду, что они поют?! Никит, ну вырубай, я слушать их не могу! Никит, потише сделай, я спать буду, а то она воет, у меня внутри как будто скрежетом… Никит, выключи ты эти арии, не могу, бля!.. А чем она тебе нравится?.. Молитва, бля!.. Ты понял, что он спел?.. Ты хоть одно слово разобрал, может, они на тебя хуйню несут?..

Казак из пятой батареи. Тоже сидит в ленинской комнате и пытается читать:

— Потому-то ветеранства ни хуя нет… Щас бы вот сержантов было побольше, знаешь, какой порядок был бы. Вот Богданов был, и я вашу Машку тащил по коридору с гирькой тридцать два килограмма… По мокрому тяжелее, чем по сухому… Мы по три куска мыла брали у каптера. А в дежурке какой порядок был! А щас, щас вы вообще не моете, просто в угол закинул, и все. Ветеранство было, и порядок был, потому что боялись… Никита, а какие ты читаешь книги? Толстого? Понятно… Так они ж скучные, нудные про баб, про этих — про дворян, и еще такой язык, скучно. Читаешь, читаешь… Не знаю, как тебе?! Я еще помню «Детство», что ли, и «Юность», не знаю, как его тогда до конца дочитал… «Казе» — знаешь, что такое? Вот, бля, кишка… Вот лошадь зарежут… Знаешь, и получается как колбаса — ее, бля, мясом заполнят, кишку… Ее, бля, в суп кинешь… О! Щас самый сезон — декабрь… Эх, пойду в библиотеку сменю, бля, пластинку, а то не могу эти сказки читать, не идет, не идет… Раньше еще в школе — шло, а щас — не идет… Все одно и то же, одно и то же: дивы, путники… Ночь поспали, проснулись… Драконы семиголовые… Пойду сменю…

После отбоя уже я очутился (чтобы спокойно почитать) в каптерке… Здесь трудится Шура Сафаралиев, азербайджанец — голова яйцом. Он почти неслышно, но постоянно, когда работает, подсвистывает себе, сильно вытягивая вперед губы. Работает быстро и ладно, участвуя всем телом, вот сейчас собирает вещмешок. И ноги его, и спина, и китель — все в нем и на нем думает об этом мешке.

Последнее время часто представляю я ребятишек-солдатиков наших уже мужичками годков этак через 10–15. Многое в них теперешних проясняется. Появляется какое-то направление в исследовании, изучении характеров. Хочется уловить в человеке, к чему устремлено его житие… Не замечаю, как начинаю принимать их за тех самых мужичков, которыми они только будут еще. (Да будут ли?) И… словно будущее врывается в настоящее, раздвигая его и не давая мне задохнуться…

— Все, пошли, пошли спать, отдыхать пошли… Никита, ручку ты взял, да? Бля, уж… уж… уже двадцать минут двадцать второго, пошли, пошли, пошли спать!

На улице все темно (как говорит Юрок Афонов) , но в дальней, за плацем, казарме горит желтым светом одно окошко. В снегу под окном вспыхивают серебряные искорки — мельчайшие осколки зеркала тролля; это вспыхивание и заронило в Андерсена идею «Снежной королевы». Серебряная соринка в глазу у Кая… Из-за этого островка света ночь кажется еще чернее, и мне хочется в театр, большой, старинный театр с шелестом, гулом зрителей, покашливанием и шорохами, и чтоб люстры медленно гасли, а прожектор выхватывал круг, и в этом круге…

— Никит, иди спать… Что это ты совсем как лунатик, не влюбился ли в кого? Письмо пишешь? Роман? Мемуары? Никит, ты жене посвящаешь? Хороший ты человек! Никит, так и делай.

05.12.80.

— Слушай, ты не знаешь, куда делась кошечка Лариска?

— Ха! Съели!

— Да, я серьезно…

— Не…

— Поразительный факт, пропала — и всем безразлично, куда она делась, ты ж ее кормил!..

— Афонов, Афонов, ну где лопата?

— Не знаю, слушай, не знаю.

Он ведет ее к смерти, он весь роман безжалостно, безжалостно, придумывая новые повороты, целые сцены, прикрывая, отдаляя, ведет ее к смерти!.. И уже не остается сомнений, она умрет! И остается только следить за тем, почему? И кто виноват? А не виноват никто. Кого винить за эту бездельную, неверную жизнь, за то, что все перепутано в ней?.. И что главное делается мимоходом, на скаку.