Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— Понял…

— Садись… Та-ак, вы уже приготовились, ну вставайте. Та-ак, объясните вы свой поступок.

Годовиков:

— Замерзли…

— Ты подтяни ремень. «Замерзли…» Я тебе щас помогу подтянуть ремень, ну-ка одерни хэбэ, и не на бедрах! Ну-ка влезь в карман, влезь, я тебе говорю! Не влезешь, значит, ремень у тебя неправильно заправлен! Та-ак, вы объясните, «замерзли», да? Как это в сушилке можете спать, где духотища такая — портянки, валенки, а вы еще в шинелях, и клапана шапки опущены, как так можно, а?

Заныли:

— Ну там холодно в отдыхающей смене, там невозможно спать, там сквозняк…

— Вы знали, что там нельзя спать?

— Знали…

— Значит, это преднамеренное нарушение.

— Да почему преднамеренное?! Замерзаешь, можно-нельзя, залезешь греться…

— Плохо, очень плохо! А Годовикову все смешно.

— Ну если я человек такой, товарищ капитан. Я не могу плакать. У меня такого ни разу не было, чтоб грустить.

— Это хорошее качество, конечно, юмор, жизнерадостность, но она должна быть в определенных случаях, не везде. Ну что, наказывать вас сегодня или ждать следующего случая? Приду, а? Когда ты будешь спать, а?

— До следующего. (Ха-ха-ха-ха!)

— А что ты яйца поддерживаешь, а? (Ха-ха-ха-ха!) Так что, наказывать тебя, а? Я дважды по-хорошему ни с кем не разговариваю, ясно — дважды. Запомнили? Садитесь.

Из коридора:

— Отдел, строиться на прогулку! Отдел, строиться на прогулку!

На плацу:

— Вот посмотрите, отчего так кажется, что сверкает снег?

— Потому что свежий, ебты! Снежинки редкие. У-у-! бля, ты и здесь пишешь!

Годовиков:

— Балабанык, ну уж и подшился, я ебу, блядь! Я сначала подумал, что это ты шею полотенцем обмотал. Ты даже в строю пишешь! Ты, когда серешь, не пишешь, а? Как там идет у тебя: туго или со скользем, какой величины — не пишешь, а? Ха-ха-ха-ха!

Уже ночью в ленкомнате двое армян:

— Слушай, Никита, дай ручку. Ты какой ручкой — этой, а мы тебе эту, а? Никита, дай, а? Вот у тебя видишь, как хорошо пишет, да? А у нас нехорошо пишет, да? Ну ведь тебе ничего, да? Все равно, да? А у нас, видишь, девюшке письмо пишем, да? Какой почерк лучше, этот или вот этот? Это? Девюшке, понимаешь, пишем…

09.12.80.

Ваня Балабанык:

— Я тебя, говорит, скоро на север к белым медведям пошлю. У, блядь, че меня домой не пустили?! Я ее убью, дуру, пидараску ебаную! Я говорю, если не отправите, то я убегу, блядь!

— Так это от твоей законной жены то письмо?

— Ну да, конечно, от какой же еще. Блядь, повешу, суку ебаную, блядь, пидараску!

— А что ты так на нее?

— Заебали меня вообще здесь все. Она сначала: «Давай на развод… давай». Машкову письмо написала. А я ей говорю: «Да я здесь уже другую нашел, молодку в сто раз лучше тебя». А теперь она уже другое затеяла (в фортке увидел кого-то) . Бля, теща идет на работу.

Ваня неожиданно вернулся из командировки — злой, небритый. Лицо его длинное, выгнутое полумесяцем, с выдающимся вперед острым подбородком. Лицо и труса, и психа одновременно — резкие скулы, постоянно кривящиеся губы, словно замышляющие все время что-то, выцветшие глаза. Разъяренный, собрался Ваня сжигать какое-то письмо. Я выхватил его у него, а потом и выпросил насовсем.

— Вань, да плюнь ты, Иван!

— Блядь! Или застрелюсь, или повешусь. Заебало уже все. Я еще раз пойду к Белякову, пустите, скажу, если не пустите, будет ЧП в части, мне щас до пизды: если будете и дальше мне претензии свои ставить, уйду, блядь, и хуй поймаете! Блядь, все кипит, трясет, сука, всего! Еще, бля, вспоминать будете. Я в самом скором времени уйду, нах, или отправят в гробу, блядь… Дай сигаретку!

— Не давай ему, Кит, пусть поплачет…

— Бля, ты бы слышал, как я с Давидянцем разговаривал! Он говорит: «Ты нормальный?» Нормальный… Вы здесь из здорового можете дурака сделать, это, говорю, в ваших силах… Убегу… убегу! Или повешусь… Всех от себя избавлю и себя ото всех. Хуйня! Пойду полежу…

И все смеются над ним:

— Хохол кончать с собой собрался! Ха-ха-ха-ха! А ведь может, чего ты?! Ха-ха-ха!

Ничего не получается у меня с Дракончиком. Он, настырный, никак не хочет проказничать. Ах, каких дел он мог бы уже наворотить здесь! Скажем, вот сейчас выйти на плац да пуститься в пляс, что-нибудь этакое русское, залихватское выдать — шоб только снег из-под хвоста! И-и-х-х! Ля-па-па! Этак минут на двадцать концертик закатить, чтоб все тут с ума посходили. А еще лучше тихонько, незаметненько уменьшиться до воробышка и усесться на папаху к полковнику — к Шушко нашему, важному командиру, властелину кривоногому. Несдираемо так усесться и вдруг начать верещать с папахи! На разные голоса солдатской хрипотцой окатить окрестности, все высказать, чтоб столбом в землю врос полковничек.

Козлов:

— Я говорю, вот мы пришли в отдел, двое русских… Я и Юрок. Так, знаешь, как нас гоняли. Так у меня даже в мыслях не было стукануть, за метр канцелярию обходил. А эти, чуть что, бегут, бегут крысы. Все здесь бегали. Все! Ой, бля, тоска! Ты вот, так вот убедишься, пройдет время, Годовиков начнет кричать: «Вот я! Вот, вот меня, вот, а вас…» Ой, бля! Ну я ему рога обломаю, я его, суку, сломаю не физически — морально. Я на пост к нему два раза приходил и поймал, поймал — спит, сука! Я к нему подошел, доской как уебал, блядь! Да на эти тулупы страшно смотреть, они ж до того грязные, они ж в них закутаются и спят, спят, суки! А этот чурка вчера на Жору: «Застрелю!» Избаловал их Машков… И кто виноват? Жора и виноват оказался… сердце у него больное, у Мамедова… Довод нашли, бля! Сансенбаев ему сказал, что не будет ефрейтором… Вот взять Юрка, что он, дурак? Да он отлично все соображает, мы с ним в одном роддоме родились, все он может. Прикидывается дурачком, а здесь так лучше, лучше, удобнее, хуй тебя куда пошлют! Со временем они поймут, только поздно будет, рядом со смертью ведь ходим, рядышком.

И пусть все это несуразное, бессвязное, недоброе и матюгальное зазвучит, заголосит с папахи командирской, и никто рот не зажмет Дракончику моему и не сдернуть с головы командира папаху. Будет метаться, об деревья головой биться, а Дракончик сверчком басовитым неумолкаемым — все ему нипочем правду-матку резать! И нагонят вэвешников, станут вэвешники солдат отгонять от свихнувшегося полковника, вот тогда соскочит Дракончик с папахи, крутанет обломком хрустальным своим, сверкнет молнией и ворвется в часть метель заметать снегом…

— Никит, у тебя какого размера шапка?

— Ну не надо, не надо мерить! Слушай, не одевай. У тебя вши, у меня — вши. Не надо их спаривать, пусть живут своей отдельной жизнью.

И останется от нас громадный грязный сугроб-гроб, тогда скаканет Дракончик на облачко, пойдут по миру снега мести, гробы плодить. Всеобщему разоружению — слава! И будет расхаживать по хребту большого и грязного сугроба изящная кошечка Лариска и говорить человечьим голосом: «ГИТЛЕР КАПУТ! Мяу…»