Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Беспардонно и бесчеловечно обращается со мною фантазия моя беспочвенная.

Что там с Горемыкой? Дракончик, чтоб даром сюжетец не пропадал, вспомним… Только будет он у нас не министром, а человечком тихим и молодым…

Валяюсь на койке, читаю Шкловского Витьку, проходит Козлов Колька:

— Хипуешь, плесень? Ладно, читай-читай, пойду в туалет посерю и покурю заодно.

И все-то надо обязательно сообщить о себе миру…

Итак, Санька Горемыко считал себя не по годам хитрым, удачливым и проницательным человеком. К советской власти был он безразличен, но умел относиться к ней по надобности. По сути был он консерватором и обывателем (все, с понтом, левые ребятки по сути консерваторы и обыватели) , впрочем, не об этом речь. Особенными половыми способностями Санька тоже не отличался, но… А собственно, что делать ему, акромя «этого дела», в мире этом? Судите сами. Москва, конец 70-х, вы молоды, от армии вас спасают институт и благословенный гастрит, из «колледжа» выгнать — не выгонят, ну а выгонят, так и хуй с ним! С папой скучно, с мамой скучно. В общем, все герою нашему по хую! И ничего в этом этакого. Покажите мне пятерых. Приглядимся, поговорим, выпьем — уверяю вас!

Любил себя Санька более всемирной революции, более самой западной и сухой сигареты, более самого смачного анекдота, более, чем вы любите самих себя. Во! Так любил себя Санька. Не ново, да? Банально, да? Не смешно, да? А ему пох. Любит он себя, и, я вам скажу, здесь попахивало истинной страстью, заверчивалось пронзительное что-то, что-то, выходящее за…

— Никит, а не пора ли нам спать? Отбой, Никит! Гашу, слышь?.. А то с улицы посмотрит кто, не спят, скажет…

Вот уже в темноте пишу… Кто-то с улицы взглянул на него, уловил душок, усек страсть, да и надсмеялся… позабавился Дракончик мой над Санькой Горемыкой.

«Кажется, не заметили даже, что, введя слово „влияние“, Карамзин говорил о влиянии „В“…», — В. Шкловский («Тетива»). Но перед тем придумал Дракончик познакомиться с Горемыкой, и вот уже кудрявая тонколикая Киса Лариса — очередная Санькина любовница. Как все это увязать со следами, с коготками Дракончика, что преследовали злополучного министра? Все к чертям! Все! Я ж все-таки в армии, мне с утречка яму копать в Долгопрудном…

Колька Козлов —

Миру на зло —

В будущем хулиган,

В прошлом алкаш,

Ныне — трепло.

Развивает свой жизненный план:

Мне бы только дожить,

Когда буду влюблен,

Шоб на вкус эту жизнь распознать,

Ну а нет — пущай все синим огнем.

И мы уже окончательно засыпаем.

Тишь…

Синий ночник заместо луны волшебствует над портянками; те — благоухают…

— Никита, ты чего делаешь? Накурил… Ты чего читаешь? «…профессор уходит…» Куда он уходит, на дембель? Ха-ха! Никита, давай спать. Уже второй час пошел. Щас помдеж придет. Молодой лейтенант из финансового отдела, только второй раз заступил помдежем. Ходит, всех проверяет.

«Смерть сменяет ряды людей; она готовит новое издание, обновляя жизнь, сохраним память о работе», — В. Шкловский («Борис Эйхенбаум»).

Молодой лейтенант… ходит… всех проверяет…

10.12.80.

— Удивительно! Руки не замерзли ни фига.

— Ты ж кровь разгоняешь!

— Никит, курить оставь.

— Ну иди сюда, я тебе дам.

— Пару штучек не можешь?

— На, гад, грабь, паскуда!

— Спасибо.

Долбим мерзлую землю ломами, скоблим лопатами.

В части:

— Данька Семембаев приехал из отпуска… Привет, Дань, ну как ты съездил?

— Съездил-то хорошо, а настроение фиговое…

— Ну, это у всех так… А мы яму копали, знаешь, как здесь: плоское катаем, круглое носим — зимой ямы копаем.

— Ох-х, бля, понюхал мамашу, поцеловал, зарядился. О, бля, приехал опять бурду жрать… Салаг (жестко говорит, с размаху) видел? Ну как они? Эх! Быстрей бы они становились «дедами», а я дембелем!

Ваня ко мне подсел:

— Никит, у тебя мелочь есть?

— Сколько тебе надо?

— Займи мне копеек тридцать на сигареты…

— На-а. С условием, что ты не покончишь с собой, пока не отдашь мне эти тридцать копеек. Ха-ха-ха-ха!

— Уже темно, да, щас? Смотри — четыре часа, уже темно. У нас в шесть так будет. Уже темно. Да-а… Я не забуду, как мы летом асфальтировали… Ой! вешалка… Вот мы устали, да? Капитан кричит: «Давай!» Ты видел, я после работы даже не разговаривал ни с кем, головой мотну… Там, когда сгружаешь, знаешь, жжет сапоги… Жара, а щас, да, холодно? Э-э! В интернате я тоже так восемь лет ходил. Тоже ленкомната, туалет, бытовка, тоже «Отбой!», тоже «Строем!» — бля, занятия! И здесь два года.

Двое узбеков. Выпала свободная минута, один уселся на стол, другой на стуле — беседуют… Так на дню встретятся солдатики, свяжутся в узелок, а потом — опять каждый по своей траектории. Кажется, вот мы все здесь одно целое: вместе дышим, спим, вкалываем — ан нет, каждому своя тропочка выпадает, свой клубочек ведет… И движутся, движутся по незримым этим тропам други мои, солдатушки, и день и ночь, и день и ночь…

Петушок забрел в ленкомнату. Что-то обсуждает с Балабаныком.

Глянул в окно: белизна ярым, из последних сил, напряжением достигла голубизны, и темная фигура человека посреди этой режущей небесности…

— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться по личному вопросу?

В меня вопросительно.

— Щас-щас, я подойду.

Буду просить увольнение. Сердечко стучит. Неужели вот так с бухты барахты да и вырвусь на пару деньков?

Он появился у двери в ленкомнату. Я вздрогнул, вскочил и пошел за ним в канцелярию. Поговорили. Ох! Эти нервные просьбы! Во мне родились весы — будут жить до субботы: пустят — не пустят… Мы вообще какие-то палаты мер и весов. Сколько их в нас, этих качающихся «ДА» — «НЕТ»!

А вот у Саньки-Горемыки на почве нервной, удобренной ларискиными штучками-дрючками… Тс-с! Они гуляют…

«История литературы — это запись смен сознания. В смене сознаний мы видим сотворение мира. Человек ищет свое место», — В. Шкловский.

Курю в сортире, книгу держу на колене, блокнот на книге, переписываю:

«Узнавание — мотив, который часто встречается в греческой трагедии. Человек оказывается не тем, каким его считали. Человек оказывается не в тех отношениях с другими, как он сам полагал. Он вгляделся и оказался как бы заблудившимся», — В. Шкловский «Тетива». Прямо о Саньке… Ну что ему далась эта киса? ан нет, гуляет с обворожительной.

Этой ночью она решится наконец, и, пока он после всего будет спать, как обычно, раскинувшись на влажной от любовного пота перине, она вонзит зубки свои в лакомую санькину шею. Повесть назову «Вампирушкины пупырышки».

— Никит, а ты все читаешь, сколько же ты прочел уже?

— Пять тысяч страниц.

— Ух-х! скоро все книги перечитаешь! Ну а что ты пишешь? Коротко, что прочитал, пишешь?