Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Утром тридцать градусов. От мороза воздух морщинится, дым замирает.

Увольнение мое, видимо, накрылось. Петушок выразился: «Пока по нулям…»

Подретушируем чуток Ангелочка… Дадим острый нос, голосишко прутиковый этакий, визжащий, взъерошим не по-армейски… и вот сейчас:

— Я тебе дам кричать матом! Вы у меня здесь заживете, запоете, стервецы. Лафа ваша кончилась. И ты мне не тыкай, не тыкай, говорю! Я с тобой баранов не пас! Взяли, понимаешь ли (и пусть у него еще будет привычка всех застенчивых людей — подергивать шеей) , привычку тыкать, стервецы!

И потом я курил в бане. Голый стоял на мокрых плитах и смотрел в окно. Фортку распахнул — поддразнивал зиму. Предотбойная морока, составление нарядов…

— Завтра, что, тревога, что ль?

— Почему ты так думаешь?

— Ну, говорил комбат что-то.

— Ну и хуй с ней.

— Гады… Пожить спокойно не дадут. Бежать в такую холодину с карабином.

— Ты отправил Афонова с этим… с Толиком Константиновым баню убирать? Они же только что из наряда.

— Да они сами захотели, им там тепло, и мухи не кусают….

«Толстой считал Чехова не просто великим писателем, а обладателем нового мастерства. Время оценивалось гением сменой способов изображения», — В. Шкловский «О романе-мифе».

«Искусство прерывно. Оно рождается для нового познания, нового исследования, нового расчленения восприятия и создания новых структур, вчерашний день существует, звучит, но эхо его должно быть учтено при записи нового звука», — В. Шкловский.

— Я не понимаю, бля, Александров, кого он не задевал, ебоно в рот, и в карантине был такой же.

В школе. Кудрявого мальчишку-второклашку преследуют на перемене три громилы-восьмиклассника щелбанами. Он отбивается от них яро, бесстрашно, зажмуриваясь и во всю работая ногами и кулачонками. Ух! — головой! Вырвался, как из оцепления, и еще умудрился с размаху запечатать пинок самому толстому… И вот он, уже озаренный игрой, гоняет в салочки со своими, забыв о смертельном бое. А я стою, прижатый этой ребячьей возней к стене, неспавший ночь, в шинели с ефрейторскими лычками и ножом на ремне. Оттаиваю и оживаю в этом ребячьем заповеднике.

Возможный эпиграф ко всем запискам: «…по тому закону, по которому каждая муха может справедливо считать себя центром, и свои потребности — целью всего мироздания», — Л. Н. Толстой.

— Сколько времени, Никит, не знаешь?

— Нет, не знаю.

Ко сну Дракончика: «И летят нити богородицы, и во главе их паучок (из бытовки) держит в цепких щупалах своих землю. А земля мушкой прозрачнокрылой бьется в нитях, и не вырваться ей. Утихают порывы, и надо сделать что-то, спасти землю, но он — Дракончик — не может догнать паучка. Из последних сил мчатся они по вселенной… А Никита, Соня и Настя видят, что не хвост уже у Дракончика, а хрустальная шпага, и уже не Дракончик факелом держит ее в ладони…»

Я хочу писать о Жоре, который сидит сейчас в ленинской комнате, ему жарко в белом полотняном исподнем. Он забыл о зимней ночи, навалившейся на окна… «Жаксалык» — так зовет его широкоскулая узкоглазая казашка. Ее красота невнятна русскому, и потому фотографию прячет Жора в военном билете, только на время письма кладет перед собой… сейчас время письма. Я не знаю, о чем он пишет ей, и мне неудобно подглядывать, да не столь уж важно это. Жоре трудно и светло живется в мире. Он мне рассказывал о своем отце, о музыкальной школе, в которую тот отдал его, чтобы «сын научился зарабатывать деньги ушами». В школе Жору били. Там впервые услышал мальчик русский мат и впервые влюбился…

— Это что за хуйня здесь творится, время уж пятнадцать первого! В карауле выспался? Как ты умудряешься, бля?! Давай кончай свои письма! Спать, спать, вот тоже чурка бессонная, ну — марш!

Я хотел написать о Жоре…

— Эй, не трогай, еби его мать, бля, поставь на место! Отдай ты!

Фотография была облапана прапором и порвана в знак назидания и приучения «чурки» к порядку. «Чурка», сузив в нить глаза, не смог найти слов и ударил с размаху. И было в этом ударе уже предощущение наказания, и не было у «чурки» другого пути. И приветствовал его со стены, подняв над головой холеную руку, Леонид Ильич, а Владимир Ильич ораторствовал, вырастая из красных знамен. И не было у Жаксалыка внимания к ним в душе. И ворчал через час дневальный, вместе с мусором заталкивая на слишком толстую дощечку облезлой щеткой изничтоженную в мелкие кусочки Жорину любовь. Но так и осталась под партой светлеть на дощатом, темной мастикой натертом полу улыбка казашки, случайно спасенная (фортка открыта) леденящим выдохом ночи…

13.12.80.

Данька:

— А Смирнов, оказывается, хуевый мужик.

— А почему ты так думаешь? Кто тебе сказал?

— А хуль, человека можно по морде определить, у него лицо какое-то холодное, вот у Машкова было… Аж жаром обдает! Этому все равно, этому факт, и все!

— Ни хуя! Я им еще покажу, сволочам! А вчера, блядь, пидарасы, меня вызвали и бабу вызвали. Я говорю, вы меня оставите в покое или нет?! Пидарас! Я тебя, говорит, в особый отдел поведу, посмотрим, как ты там будешь разговаривать. Я говорю, так или иначе, мне теперь все одно!

Чистим снег всем отделением.

— Оденься, пиздюк. Балабанык, перед кем ты геройствуешь?!

— А мне не холодно, товарищ лейтенант!

Тут я выдал ему:

— Вань, Вань, зарвался ты, зарвался! Подожди, остановись, подумай терпеливо. Поживи! Ты ж, бля, скачешь головой вперед. Лаешься! Ты ж не видишь ничего вокруг! Сам себя за волосы! Ты и не помнишь ни одного дня толком, ругань сплошная следом за тобой!

Покрики.

Оклики.

Крики.

Выкрики.

Мат…

Срыв.

Дракончик — хрустальный хвостик. Ванечка Балабанык, грузинчик — гаденыши, солдатики-ребятушки — пташки неразумные, прапор — толстячок, кабанчик. Санечка, кисанька, петушок, солнышко…

С веревкой ко мне, душить меня,

книги

потоптали, в футбольчик блокнотиком!

А я там, там сам, среди… Авторишка, мелочь! Кто защитит?

Бред?

Да, хочу не могу, не…

Не тронь, не тронь! Толстого не марай!

Великанище ярый сгреб ручищами, нос отворотив, как помойную гниль болотную. Влепил с размаху кляксой в сию повесть, расползается сборище по страницам, бледным от страха, насиловать их!..

Стоп.

— Закури, успокойся… почитай. Не прислушивайся, не вглядывайся, ручку переломи, сожми стержень в ладони, есть еще мыло в тумбочке, руку отмой от синих укусов… Кури. Что бы тебе хотелось поесть, а? Бутерброд с сыром, яблочный мамин пирог? Чашечку кофе? Ну вот.

Тихий за окном вечер… сыпет снежинки. Снег падает, падает тихо.

в которой Никита, решив записывать жизнь, перестает рисовать графические портреты, постигает мудрость, но теряет связь с исследуемым миром армии, начинает мучаться собой, переживает новое потрясение — смерть бабушки, становится сказочником и сталкивается с Адиловым