Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— А ты не беглый, милок?

— Кто, я? Ты с чэго это думаэшь так?

— Знаю тебя.

— Ты, старик, мэня путаэшь с кэм-то, иди-ка ты лучше отсюда…

Но старик вдруг исчез.

А в стекле

Турманидзе увидел

На фоне бегущих деревьев,

Далеких огней и дороги

Того, кто все знает и помнит,

Того,

Кого видеть нельзя.

Проснулся Резо. Подушка намокла слюной. Он вытер лбом мокрое место, и еще показалось, что к снегу талому он прикоснулся…

Ему редко снились сны, а если снились, то узконациональные. Но этот… Вот как я объясняю ему этот сон сейчас, когда ночь и мы курим в умывальне:

— Помнишь, Резо, на днях ты чуть было не подрался с прапором? Так вот, представь себе, прапор этот был Ангелом, который хотел тебя не обидеть, но от чего-то предупредить, от каких-то, ты сам, если они есть, знаешь — каких мыслей уберечь. А ты на него ремнем…

Задумался Резо…

— Я ведь знаю, что ты приехал на два дня позже, чем должен был, может быть, это все как-то связано?

— А ты, чито, откуда ты знаешь, кто тебе сказал, Эльдар, да?

— Резо, во мне это похоронено, но сон означает именно то, что я тебе сказал.

Он трет верхнюю губу согнутым указательным пальцем и смотрит в окно исподлобья.

— Спокойной ночи.

И мы расходимся досыпать. И вот тогда быстро одевается парень и выходит в ночь.

«Человек не волен в своих выдумках», — Шкловский.

«Ибо необходимому разумный человек должен покориться, он должен отказаться от того интереса, той потребности, которые в силу наличия этой преграды все равно не осуществятся, и таким образом переносить непреодолимое с тихим мужеством пассивности и терпения», — Гегель.

«Получилось так, что только случай, вымышленный из действительности, может изменить судьбу героя, притом не всякого», — Шкловский.

«Сколько бы тот или иной человек в свое время ни ссорился с миром, сколько бы его ни бросало из стороны в сторону, он, в конце концов, все же по большей части получает свою девушку и какую-нибудь службу, женится и делается таким же филистером, как все другие», — Гегель.

Ежели в тюрьму не попадет…

Люди, скитающиеся по дорогам, свободнее горожан, живущих в своих домах. Горожане свободнее нас. Резо решил перемахнуть через ступень… Спешит Резо к электричке, к слезам материнским спешит, к судьбе разлинованной своей, прокурором отмеренной, адвокатом удобренной — до мельчайших изгибов народом постигнутой судьбе, опробованной!

Остановись, споткнись, парень, о камень какой, в таянии проступивший, не успей, вернись в часть. Не сегодня, так через неделю опять пойдет Резо на промысел. Там, впереди, у него другая жизнь, не дай Бог!..

Я в школе.

Пришел репетировать Деда Мороза… Пока сижу в учительской, жду окончания урока.

Краснозадая, кривоногая завуч с добрым, озабоченным лицом:

— Так, щас Клара Васильевна закончит, и она… Ей, боже мой! У нее еще шестой урок есть. Как плохо! Щас я ей скажу, что вы пришли.

— Да ничего, я в данном случае свободный человек, мне спешить некуда. Знаете, солдат спит, служба идет…

— Так, ну сейчас Клара Васильевна Снегурочку вам даст, там ее ведущие заболели…

(В коридоре уже завизжало, заголосило, забегало, завскрикивало!) Начинается!

Вышла.

Вышла полная молодая математичка: «Здравствуйте!»

— Здравствуйте… (Вышла.)

Физкультурница, меленькая, в трениках, высушенная, энергичная. С ней мальчонка:

— Бери молоток, забивай гвозди. (Резко ему и мне ласково.) Здравствуйте.

Говорю с Женей Кирилловым:

— Но почему-то, вот последнее время, где-то месяц назад это началось, я уверен, хотя ну совершенно нет никакой гарантии. Я жену посылаю в военкомат, надеюсь я, что получится… Надо, Никит, надо перебираться, понимаешь, надо, надоела мне эта армейская жизнь. Хватит! Хорошего понемногу… Я уже понял, что в лучшую сторону положения не изменить уже никаким способом. Сама атмосфера уже и настрой. Кстати, в Москве выставка вот тоже. Был, но не досуг сходить…

— А что за выставка?

— А, Нидерланды… Там Брейгель, Аверкан. Это тоже тяжеловато, честно говоря… Все, все плохо здесь, понимаешь, Никит, все. И ничего я здесь с собой не могу сделать. Каждый день как на иголках вот сидишь, ждешь… Ждешь, что вот сейчас замполит зайдет и что-нибудь отмочит. Ждешь… Вообще, ну, нездоровые отношения, нервозность есть какая-то… хотя все могло бы. Но ничего нет… Шуточки, да?

Женя говорит, почти не разжимая губ, специально не артикулируя слова, словно кто-то рядом подслушивает нас. Я думал, он так только в чайной — люди кругом, но вот вышли на улицу, и все равно приходится напрягать внимание и слух, чтобы разобрать его речь.

— Уже шесть месяцев я здесь, и, вроде бы, быстро прошли, вот сегодняшний день я не заметил, как он прошел, но все равно жутко и нудно. Да? Самое страшное — это однообразие, понимаешь, однообразие!

О! Я понимаю его! Сижу в казарме, в казарме, в казарме-мме-ме-ме-ме!.. И читаю, читаю, читаю… а вокруг все то же, до тошноты то же:

— Дежурный, бля!

— Ой, Харабира-вара-хара…

Чужеродные звуки, покрики, харки! О бедный, исковерканный, изнасилованный Русский язык… Подать свежих шпицрутенов! — командир говорить будет!

— Комедию создаешь, да, Никич? На конфетку…

— Угу, спасибу…

Листает Толстого…

— Это ж наш… да? Это Толстой, я даже не знал, что Толстой такие вещи пишет… Я очень люблю про Хаджи Мурата там, Шамиля… (читает, улыбнулся…) «Селям молейкум, и открыл лицо». Это ж наше все, наше… Ты скажешь мне, когда будешь сдавать, ладно?

— Угу.

— Как эта книжка называется-то?

— Том четырнадцатый.

— Толстой, да?

— Да.

Я сейчас прочел Резо сказку «Ассирийский царь Ассархадон». И он притих… притих и стал листать сам книжку. А вокруг сидели и вдруг стали говорить и делать замечания:

— Короче, там, чтобы люди к себе лучше относились… друг к другу… чтоб лучше, не то там, как в автобусе, вот и ругаются, вот и режут, убивают, чтоб к природе лучше тоже, да?

— Никит, почитай еще чего-нибудь…

— Юра, тебе как?

— Мне, мне… как всем, так и мне… Никит, почитай, почитай еще что-нибудь… отлично!

— Толь, а тебе?

— Да я просто слушал, а вникать — так, мало… Найди там еще, Никит!

И я ищу. Ищу…

16.12.80. Ночь.

Резо (ехидно) :

— Никита, че ты думаешь?

— Думаю.

— О чем? Не думай, не думай.

Даня, в сортире. (На весь сортир горланит Абиев, горланит.)

— Не надоело тебе все это?!

— Ну, как надоело… Я делаю это для себя интересным (я не понял его и говорю вообще об армии) — здесь человек очищен от шелухи, в добре своем и зле ясен. Это как лекарство — лечит, но много, конечно, нельзя.

— Не могу уже слышать его голос…

Даня, Резо, Дунаев. Дунаев, ложно оживленный работой, оформляет Резо альбом.