Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

19.12.80.

Последние несколько дней я все время увиливаю от работы и читаю, читаю… Когда только могу… и сейчас мне стало совестно от простой мысли: и во всем главном для него соглашаюсь с ним, даже потрясаюсь этими простыми его рассказами. Понимаю, зачем, с какой целью и как, какими средствами они сделаны, все равно потрясаюсь. И не тем, как он пишет, а именно содержанием этих, как стрела летящая, нацеленных историй.

А увиливаю от работы… Не то что от моего увиливания кому-то хуже — нет, всем, в общем-то, все равно… Но мне хуже… Потому что образуется между мною и ими опять расстояние, равное этой самой непроделанной работе. Я перестаю понимать течение их мыслей и их желания. Образуется вокруг меня как бы невидимый пузырь и не подпускает ко мне никого. Им кажется, что я занят каким-то важным, им недоступным делом, они уважают это дело, но от того, что оно не доступно им, и я становлюсь чужим… Я ловлю себя на мысли: и пусть думают, и пусть чужой, зато мешаться не будут. А это значит, что я уже ослаб в своей цели понять их изнутри, и не пойму, и не понимал никогда, а значит, и цель эта придуманная, временная — пока я здесь и нечем другим заниматься.

Этакий пупчик благородный: Я — Они.

Мое — Их.

Совестливый… Словно Бог на меня по-другому, чем на них, смотрит и беспокоится больше и по-другому… Вот ведь какая чушь!

Кто только, наверное, не мучился собой и не пытался переделать себя, но, видно, пустое это занятие… Но этим мучиться надо, но не от меня сие зависит. А хорошо было бы: проснулся утром — сегодня буду мучиться тяжелым положением негров в ЮАР, проблемой всеобщего разоружения, ну а в себе, скажем, незнанием французского языка… Чувствую, что если я щас же не перестану заниматься подлейшим своим писанием, то допишусь до чертиков.

Даня:

— Вот, скажем, возьмем моего отца, хоть он мой дедушка, но он же мне как отец. Он сорок лет проработал и щас работает бухгалтером, старшим бухгалтером… У тебя сразу появляется в мыслях, ну это, конечно, очень опытный такой человек, который уж нажил! Я тебе хочу сказать: у нас всего две тысчонки, он никогда не занимался махинациями. Все бухгалтера никогда не помогали простому рабочему люду. А ведь бухгалтер все знает… И никогда рабочему не говорили, что там рабочему за месяц остается, и рабочие всегда плакали от них. А мой отец это всегда делал, каждому рабочему. Ему только спасибо говорили. Мой отец как говорит: например, он просит: «Ильин Никита, товарищ, я выписал двести килограммов пшеницы. У тебя есть машина, привези, пожалуйста…» А он тебе много помогал, он тебе верит, дает деньги. А ты забываешь об этом, деньги пропиваешь. А отцу это уж надоело… И вот, например, ты приходишь за деньгами, а отец говорит: «Приходи завтра, мне некогда». Так и на следующий день. И вот тогда-то ты уже идешь с подачкой. Понимаешь?.. И вот скажи, как же жить? Я Турманидзе делаю альбом и говорю: «Вот, Турманидзе, у тебя фольги до хуя, ты мне остаток отдашь, а я тебе все сделаю…» А иначе жить нельзя… Сорок лет дураком жить нельзя. Ты на моего отца хер ложил, и я на тебя поклал. За даром ничего делать не буду… Сорок лет дураком, что ль, жить?!

Ваня Б.:

— Не сможешь это сделать, потому что ты человек с мягким сердцем!

— Вот, Иван, золотые слова. Вот я говорю, не буду делать, а потом сердце мягчает и делает…

Ваня:

— Да-да, ты готов не пожрать — сделать человеку. Вот так.

— Вот, смотри, писать бирки — не моя работа, но просит. Хорошо — сделаю. Но он мне тушь, ты видел, у меня тушь черная, я ее сюда от Снеткова принес. Он ее, падла, взял и мне же говорит, что она — его. И теперь — во! — я им эти бирки буду писать!

Ваня:

— Но ты же все равно сделаешь. Сделаешь! У тебя ж мягкое сердце! Сделаешь, если попросят, сделаешь…

— Не, не буду делать. Сафаралиев, если придет, я ему хуй собачий буду делать там, у меня мягкое сердце, что угодно — ничего не буду!

— Блядь, чего я кислоты этой ебаной не напился?! Блядь, чтоб я сдох! С этими политзанятиями теперь… Все равно добьюсь, чтоб меня посадили!

— Э! Иван… Один год отсидел… отслужил — потерпи ты десять месяцев. Надо терпеть. Терпеть надо.

— Заебался я уже на хуй!

Даня:

— О, бля, Господи! Скоро же это кончится — эта армия! Приехать домой — мать поцеловать… Никит, ты мать свою целуешь? Ну, в день ты сколько раз свою целуешь? Я свою знаю точно сколько. В день где-то двести раз — без пизды!

— Как это двести?

— Обожал ее целовать, она даже уже знает, уже, говорит, надоело… Ладно, Никит…

— Ну какое его, Керимова, дело?! Я же не рядовой, что я ему должен оправдываться! Сегодня утром на меня с кулаками бросается… Если он требует уставного, хуй с ним, но он уже хочет большего.

— А что было-то?

— Утром уже все полностью встали. Присяжнюк меня подзывает, дает задание — «Хорошо, товарищ прапорщик». Пока он мне объяснял… Балабанык идет, у него чистое белье, и я тоже не врубаюсь, думаю, всем белье, и спрашиваю у прапорщика: «Дайте, товарищ прапорщик, мне белье…» И этот подлетает: «Ты кто такой?! Никто не получает, ты что — другой?!» И катит на меня кулаки… Прапор остановил.

Ходил на доклад…

Долго не мог дозвониться до дому. И опять полезла всякая мистика в голову… Думаю, не надо мне сегодня дозваниваться, дозвонюсь — никто не приедет ко мне завтра, в субботу, или в воскресенье. Думаю так, но все равно набираю номер. Вот в такие минуты остро ощущаешь свою солдатскую униженность и зависимость: не понравится, надоест дежурному мое топтание, скрипение в будке — прогонит ко всем чертям. Дома все частые гудки. Набрал номер Бартмана.

До последней цифры не знал — буду говорить или просто проверю, работает ли телефон… Антона голос…

— Да-а?!

— Антон, это я, привет. Ты узнал меня? Это Никита. Ну как ты живешь, Антон? Ты щас можешь говорить? У тебя ничего не случилось? Мне кажется, у тебя что-то случилось… Ты не спал? Свои стихи… Слушай, дать тебе совет? Ты их отложи на месяц, а потом свежим глазом посмотри… А? Нет, я все понял, прости, ну тогда, конечно… А мама твоя где? Значит, ты, в общем, не очень можешь говорить… Нет, никакого особенного дела у меня нет, просто позвонил… До своих никак не мог дозвониться и решил тебе позвонить…

Усталый Антона голос.

Я дозвонился домой.

У бабушки инсульт.

Парализована правая часть.

Восемьдесят четыре года…

Близится исход… Бабушка!

Отчего я никак не умею почувствовать огромность этого? Словно о ком-то чужом думаю… И лезут страшные в своей пошлой расчетливости мыслишки. Я не даю им определиться в слова. Рву в клочья, стряхиваю, стряхиваю… «Нет, нет, все!»

Медленно просачивается осознание огромности происходящего сейчас там.

— Ты смерть ее спокойно воспринимаешь?! Болезнь, вернее… Я бы нах, бля… Последнее время вообще хуево стало. Каких только ни встретишь. Раньше болели, но не так.