Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

И случился разговор.

Я говорил, что надо уступать и быть с врагом как с младшим братом. И он понял и закрепил все это образом мостика над ущельем — кто-то должен уступить. А потом вдруг взорвался:

— Ну почему я должен им все время, а мне — никто; что, я так и буду стоять?!

— Но все же лучше уступить, чем столкнуть проходящего в пропасть, а, Даня?!

— А если их две тысячи, сто тысяч?

— Даже миллион!..

— Ну так ведь никто не поймет этого…

— Ну а зато они будут живыми, Даня. И… открыть тебе самую главную тайну? Ведь самым счастливым из всех будешь ты! Понимаешь, ты… надо хоть чуточку, хоть раз испытать это, и в тебе поселится азарт добра, понимаешь?!

— Азарт… Это как на охоте, только наоборот. Ты великий человек, а я, понимаешь…

— О, нет — нет, ты это брось, Даня, ты этим не отговаривайся. И скажи мне, ответь, вот ты меня сейчас понимаешь?

— Я понимаю… я тебя еще в мае понял!

— Так смотри, ты согласен, что то, что я говорю, это правда?

— Больше, чем правда!

— Так, значит, ты меня понял. Значит, один человек, хотя бы один человек меня уже понял. Ну а как ты считаешь, мы с тобой абсолютно исключительные люди или есть еще люди способные нас понять? А?

И тут в комнату вошел Юрок, не кто-то, а именно Юрок Афонов… Тот главный, кто давно уже это все понял для себя. И стал подметать… Тихо, чтоб не мешать нам, стал подметать. Собственно, мы уже все сказали друг другу, и Даня пошел спать. Если бы вдруг все это оказалось отснятым на пленку, то… дальше, дальше…

— Прочел бы ты мне письмо свое, Юрок, а?

— Нельзя!

Придется сочинить самому, но уж потом, когда буду перепечатывать…

Наступит ли это когда-нибудь?

О! Благословенная жизнь мирская!..

Сон про двух царей — Толстого и Достоевского.

Их свита. Там и другие коронованные…

Очень реален. И публика обсуждающая, взирающая, подмечающая…

Место: что-то типа зала Чайковского.

Причина соединения всех вместе? 2000-й Новый год — значит, зима.

Дать, как Толстой выжимает бороду, реакция на это Михаила Кузьмина, как-то будет среди всех Хлебникову?

Из современных затесались туда многие. Ироничный Набоков, решительный Солженицын, улетающий Пастернак, млеющий Вознесенский, экзальтированная Белла, обиженный Евтушенко. Бродский беседует с Анной Андреевной. Группа «деревенщиков» вокруг Толстого. Достоевский озирается…

Зарубежные гости?

Пусть будут, только XIX–XX веков. Пусть будет Бальзак, восторженный Лорка, улыбчивый Маркес… Стендаль, ну там все остальные… Гюго? Да, он будет, но всем — не до него.

Дать критиков… пусть боксируют. Шкловский набьет морду кому-нибудь, кому? Только не Белинскому… Скажем, Писарев с шестом — прыжки…

Дать кучу поэтов, разноцветных. Развлекуха у них — кто кого переорет!

В зале среди публики мальчишка — потомок андерсоновского.

Дать сказочников, вначале там буду и я… Байрон, Пушкин, Лермонтов, Мюссе, Ростан, Петефи — все с пистолетами.

Зал Чайковского, но без стен…

Трибуна одна, чтоб не разбегалось внимание.

Из зала дать наблюдателей, комментаторов. Один — профан неграмотный, но страшно любопытный.

Многие маются, не поймут, к чему все это.

За трибуной я, пока молчу.

Да, и пусть каждый прибывает на эту новогоднюю встречу, думая, что ждут только его одного, а тут нате вам!

Бояна все путают с Гомером (почетные гости) .

Мандельштам рыщет в поисках Данте.

Скучно…

Выстрел!

Кто-то застрелился… кто?

Пруст положил руку на плечо Джойсу, что-то шепчет.

Рильке взасос целует Цветаеву.

Беккет поглаживает Ионеско.

Много новых, молодых, злых лиц.

Бодлер смеется…

Я начинаю читать свои записки, все затихают… Слушают.

Восторженно-внимающая тишина…

Колька Козлов:

— Там (на гражданке) жизни, жизни не хватает, все ограничено какими-то рамками: то — нельзя, это — можно… У, бля! Сказку все пишешь, да, Никит?

— Угу.

— Афонов, иди сюда, плесень. Ну чего ты мне нового расскажешь?

— Поймали голого Балабаныка, но успели одеть его.

— Чего, к бабе пошел?

— Ну да, там замерзнуть решил… В санчасть свезли… Плохо он кончит.

— Ну что, сыграем в крестики-нолики на бесконечной доске?

— Не хочу.

— Чего ж ты все пишешь? Мож, ты меня описываешь?

— Сказку пишу про то, сам не знаю, про что…

— О! Поэт-ефрейтор! Смотри, начнешь голым бегать, как Балабанык, скоро…

Игорек Александров:

— Что такое готовишь, Никит? Возьми меня Снегурочкой… По квартирам хочу Снегурочкой ходить. А-у-у, сука, здравствуйте, ребята, с Новым годом, бля. А кто Снегурочкой будет? Ничего девчонка. Никит… — читает: «Дед Мороз призы принес и хочет проверить вашу ловкость». Гнусности какие, бля. Мила Маше помогала… Я хочу быть Серым волком: «Я злой и страшный Серый волк, я в поросятах знаю толк!» Ой, она тебя даже милым будет называть. Ой, скотина ты, Никита, ненавижу. Ага! Потом она тебя обзовет смешным старичком…

И вот уже слышу его тонкий обиженный голос из сортира:

— Можете здесь вдвоем работать, меня не ебет… Но чтоб здесь все было убрано.

А потом очень надолго становится тихо и отмеренный возникает периодами плеск. Тянет из ведра сортирный бедолага тряпку, трет кафель… И ему даже немного радостно создавать блестящую вымытость пола. Ползает тряпка, плитки блестят, улыбаясь свежими мокрыми улыбками, словно по сортиру гуляет весенний дождь.

Боже, подари мне скамейку на Патриарших, мокрую от весеннего дождя, с прилипшей газетой, еще теплой от задницы сбежавшей старушенции…

— Товарищ ефрейтор, вы не хотите идти спать? Бегом, бля, быстро, бля!

— Игоряш, дай, пожалуйста, еще сигаретку.

С 16-го на 17-е.

Ночь… Снег на плацу растаял, и получилось озеро. От непогашенного окна стоящей на берегу казармы к другому берегу, создавая иллюзию глубины, бежит широкая блестящая полоса, и уже в ту полосу, как в зеркало, смотрится потревоженная ложной весной береза, и ей жутко от того, какой она видит себя там, в глубине, — так, наверное, жутко было бы увидеть себя в зеркале мертвецу.

Два черных мохнатых кота. Один с белым ромбиком на груди. Я проходил мимо и обратил внимание, что они уставились друг в друга и на два голоса воют заунывными хнычащами голосами… любовный дуэт?

И вдруг, с рыканьем, прыжком один, хвостом об лед, бросился на другого когтями в голову. Обхватились, катаются. Пыхтят тяжело, часто. Выдохлись, один навалился на другого… отдыхают, распались. С ромбом, он посильнее, сильно подрал противнику бок. Повернулся и медленно, все время вглядываясь, отступает. Вдруг резкий скачок в сторону и прыжок на спину к врагу. Опять бешеные крики, катания по траве, по снегу. Не замечают ни меня, стоящего над ними с блокнотом, ни ржавой вонючей лужи, в которую попал сейчас один из них, завалился на спину, едва успев защитить пузо от разевающего в оре красную пасть.