Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Тот, что с белым ромбом, визжал и вгрызался в шерстистый загривок. Пасть он разевал так, словно хотел ее сам себе порвать.

Коты кусаются, как собаки!

У них красные языки!

Перед дракой коты поют!

Жуть..

Он жил тревожно, этот человечек, боялся всё и вечно делал вид; скорей всего, жилось ему, как свечке, в которую из форточки сквозит. Он все мечтал, мы все тогда мечтали. Умел летать, предпочитал — пешком. Его всегда улыбочкой встречали и провожали камешком-смешком. Сию традицию верней назвать рефлексом. Так за комариком сама спешит ладонь. И умер человечек, как известно, обычным способом — подули на огонь…

Ночь с 21-го на 22.12.80.

Ваня Б.:

— Дали бы мне власти, с этой части ни хуя бы не осталось, я бы всю ее на хуй пропил, в пизду!

— Ну как тебе это стихотворение, Вано?

— Красиво!

— А тебе, Андрюх?

— Интересно… Но ведь это же не просто так… Это ты про кого написал? Как все быстро в армии делается, и штаны стираются и тут же сохнут. (Андрюха гладит только что выстиранные хэбэ.) Усекай, Никит, смотри, как влага испаряется.

— Ну ладно, пойду я спать.

— Ха-ха! Я б спал бы уже давно, щас свои галифе поглажу, потом курточку; все-таки, несмотря на то, что я их стирал в горячей воде, они все равно посветлели здорово.

— Спокойной ночи…

22.12.80.

А-х-х! до какого бесстыдства мечтается мне порой. Разгуляться, распоясаться! Что там ковыряние в носу, почесывание зада на плацу ли, в столовке, в бане ли, в клубе ли, на концерте… представляю себе Грязнулю.

И все-то у него чешется. И все-то он чешет… Вечно в движении, вечно в поиске. То гонится пальцем за вшой, то для профилактики полный чесальный массаж от волос до пят.

О! Ковыряние — чудное это занятие, скажу я вам!

Поковыряться спичкой в ухе, в зубах, реснички разлучить, макушку пробудить от спячки и уколоть дружка в «жопень»! Вот это, я скажу вам, — дело! Вот это жизнь, вот это — да! Это то, это наше русское, мужицкое, крепкое, сокровенное, на века!

Ночью, когда уже смыкаются веки, не могу читать, выключаю свет и высовываю голову в фортку. Полной грудью дышу — морозцем прочищаю горло и мозги!

Так бы и въехал в новый день, слушая капли с крыши и эту далекую, живую, гулкую возню звуков ночных… черт!

— О! Блядь! Ебоно в рот, как ты меня, я думал, кто это? О, бля — зачем ты туда залез, а?

Все порушил дурак армянин. Ржет над моей раскоряченной позой:

— Ты чито там застрял? Ты чито, туда вылезти хочешь, раком встал… Ха-ха-ха! Ты уже скоро с ума сойдешь от этих книг!

Сегодня возвратили в батарею Адилова. Страшный тип. Вот он щас у умывальника.

Мослы трет (качался) . Царек…

— Ой, Балабанык, иди сюда, бля, шею подбрей!

И тот спешит, бля, шею ему подбривать.

И уже его здесь «все заебали»…

Уже он «тут всем жизнь устроит»…

Итак, Адилов.

Снег! Снег… Мокрые крупные хлопья валятся во все небо. Черт возьми, голова кружится. Прожектор озаряет снегопад — маскарадно-карнавально! И словно летишь!

Хачатрян в сортире вдруг (сидя на толчке) :

— «Мой дядя самых честных правил…»

И всю первую главу! Да как!..

— Он умеет льстить. Понял, да?! Ну а зато может потом очень жестоко… Понял, да?! Льстит и мстит со свойственным темпераментом южанина. Этого человека надо держать на расстоянии. (Колька Козлов об Адилове.) По сути дела душонки мелкие живут только своими интересами и каждая по-своему, как листик на дереве… Хоть тебе будет тридцать лет, хоть сорок, будут за тобой ходить, бля, оформлять твой характер. Вот посмотришь, он щас, у-у-у, будет таким человеком ходить. Потихоньку ему начнут тут. Знаешь, как тут хребет ломают… полегоньку. И вот наконец как раз к осени поутихнет.

— Никита, старшина зовет.

— Где он?

— На улице…

— Вы меня звали, товарищ прапорщик?

— Погода меняется, смотри, чтоб вы тут не зарастали этим снегом. Вот щас поутихнет, крыльцо, дорожка, чтоб были почищены.

— Ген, у Черепенко Сереги умерла мать.

— Да ты что!

— Да… меня просил тебе передать это Радик Ким. Он уехал сегодня домой.

— А когда он тебя видел?

— Да вот здесь, на разводе…

— Он дежурный сегодня? Да… О, бля! (Ушел.)

— Ильин, на выход!

— Что?

— Вон тебя зовет, вон старший дежурный.

Камо:

— Ильин, давай-давай сюда, иди, считай, вон патрон, ружье читай… (заступаю) Все распиши, пошли к майору. А то мне пизды дают, почему так долго?

— Угу.

Артур Хачатрян:

— Никто не знает, кто сегодня ответственный? Коль, не знаешь?

— А хуй его знает!

— Блядь, до чего наш отдел дошел, «дедушка» советской армии, сержант, не знает, кто сегодня ответственный? Ну кто ж мине отпустит спать?! Спать хочу. Да. «Деревня, где скучал Евгений, была прелестный уголок…» Да? «Я вас люблю, чего же боле?» Да, Никита? Ох, заколебали уже, ну кто сегодня ответственный? Эй, хватит орать! Пошли вы на хуй, заебали уже, не дают спать! Голова рушится… Бля, от нервов нога болит, может же быть такое.

Артур положил шапку на парту, голову ткнул в шапку, руки раскинул по всей крышке. Птицей спит…

— Ты что, спишь, а?

— У блядь. Не ебет ни грамма никого, что человек хочет спать, давайте спать! (Спит.)

Вбегает Александров, голый почти:

— Вася, бля, сюда со снегом! (За ним Вася.) Ты чего, охуел, Вась?! Сдаюсь, Вась… Ну сдаюсь. (Оба хохочут, и нет их уже.)

Нам:

— Ильин, прогулка будет?

— Нет.

— Во-о-от, хорошо!

Гики, крики в коридоре…

В ленинской комнате пишу. Хачатрян — птицей, и кто-то там еще ухом к парте, затылком ко мне. Слушает, словно грудь у парты, — спит. Кто же это?

Дракончик?

Козлов:

— Ну что, понял, что это за человек?

— Да понял, понял я! (А руки еще дрожат, чертова дрожь, она всегда, всегда, гадина, начинается в самые неподходящие моменты.) А понял я, знаешь что? Ведь он, в общем-то, неплохой человек. (Ухмыльнулся Коля на это.) Да! Неплохой, но нервный, понимаешь, страшно нервный, до невменяемости!

— Ну да — до невменяемости… Мнения в нем о себе много, вот как!

Было:

На кровати лежал Адилов и покуривал. Я зачем-то подошел к фортке, открыть, что ли, ее?..

— Эй, мне с тобой поговорить надо, ты ко мне попозже подойдешь. Ясно?

— Давай щас поговорим…

— Щас я не желаю, позже. Ясно?

— Ну хорошо, ты тогда ко мне подойдешь, я буду в ленкомнате, и поговорим…

— Нет, ты ко мне подойдешь. Ясно?

— Ты что король, чтоб я так к тебе подходил? Если у тебя есть что сказать, говори сейчас. (И тут началась дрожь.)

— Что? (Пауза.) А ну уебывай отсюда, бля!

— Почему я должен отсюда уходить?

— Я тебе сказал, уебывай отсюда!

(Пауза.)

— Да нет, ничего у тебя не получится.

И вот он вскочил, съежились маленькие и полузаплывшие (мелькнуло: вот что значит!) злые глазки, покорежилось лицо: одна бровь залезла на лоб, другая гусеницей шевелится. (Мне не страшно, но — дрожь.) Мы поговорили…