Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— Двери чуть-чуть приоткрытыми оставь и свет выруби. Афоне скажи, чтоб сильней кричал…

— !

26.12.80.

Адилов (о море) :

— Особенно я люблю купаться или утром рано, или ночью… Ночью оно такое белое-белое… С ружьем походить — любимое занятие.

5 ч. 12 м.

Адилов лежит на койке… и летит.

Я упросил Дракончика, и он помог (долго объяснять) . Пойду будить. Черт, он сам встал! Они с Адиловым брызгаются.

— Что такое? Кто тебя разбудил?

— Старший лейтенант поднял.

— Какие ощущения?

— Нормально. Все так расслабилось… Абиев, авва, авна, аппа, авва!

— Так что все-таки ты чувствовал?

— Да точно я летел в этом облаке. Клево, в общем. Аппа во! Тьфу, бля, сука, шакал!

И угнал за Абиевым. Полдня я рассказывал ему о гипнозе, о колдуне Максе Волошине, толковал сны… Приручил… и вот он полетел.

Володя — химик, высокий, сухопарый, набухшие веки; челюсть — она может быть тяжелой, но может и расходиться в трогательную мальчишескую улыбку, добрую. В нем сейчас и старость его, и младость:

— А есть в химии что-то трепетное… Химик — это архитектор, который сначала рисует молекулу на бумаге — чертеж — и дает способ построить ее. И, когда ориентируешься на науку, тоже одержимость, желание сделать и прочее… Но уже в университете я походил, подумал, поработал и пришел к такому выводу, что время одержимых, как говорится, одиночек уже прошло.

— А что ты понимаешь под научным мышлением?

— Самое главное — это освободиться от привычки распространять свою личность на существующее вокруг… А вообще, ребят с высшим образованием здесь много?

— Да нет, не очень много, есть еще один архитектор…

Вот и ночь с 27-го на 28-е.

Горят ладони… С обеда разгружали вагон с цементом (завтра — дедморозить) . Утром до обеда опять говорил с этим странным парнем молодым (Володя — химик) .

— Никит, позволь мне задать тебе один вопрос: с чего бы ты мне посоветовал начать изучение литературы?

— С первого, что попадется на глаза!

Он читает Герцена:

— Буду читать два раза. Сейчас воспринимаю просто как художественную литературу, а потом буду прорабатывать (характерное для него словечко) как учебник.

Цемент сушит и морщинит кожу, дерет до слез глаза… Ох! Да разве опишешь, каково внутри этого вагона с лопатой, — это… Словно внутри цементного облака. Человек постепенно исчезает в клубах цемента. Мы с Адиловым попеременно с крыши вагона залазили туда через люк, другой светил фонарем. Клубы цементного дыма и луч от фонаря, ничего не видно: ни человека, ни лопаты, только темнеет бушлат. На десятую машину нас уже не хватило. Бунт! Все, сколько нас было (девять человек) , побросали лопаты:

— Всё, пошли, ребята!

— Стойте! Я приказываю! Это приказ! Это неподчинение!

Прошли пятьдесят метров — орет прапор — вдумались, вернулись, догрузили… И в казарму! Жрать, пить чай, мыть сапоги… выбивать бушлаты, шапки, отмываться… Приезжал Антон, но я так и не увидел его из-за этого треклятого!..

Все спать!

Нет ни сил, ни времени.

05.01.81.

Сколько я уже написал?

Сегодня в отдел перешли «молодые». Хорошие все ребятки, напуганные предстоящим, оттого напряженные и немного потерянные, что ли…

Адилова переводят от нас в пятую батарею. Разжаловали его. Об Адилове еще напишу.

Все на ужине.

Читаю Корнея Чуковского.

«Дрзынь!» — победно разбилось стекло.

Вернулся караул.

Козлов:

— Хачатрян, возьми боевой листок.

С ужина вернулись остальные.

— Дань, там что, стекло разбилось? Я слышал какой-то звон разбитого стекла.

— Хуй его знает. (Пишет старательно. Сдувает карандашную пыльцу с тетрадей.)

В Москве я был два дня — утром уехал и вечером четвертого приехал.

Два дня в Москве…

Бабушки нет. В ее комнате теперь будет жить Роман. Из нашей «детской» сделали «гостиную», ковер купили, бабушкин сундук перетащили в прихожую, удобно садиться на него и вдевать шнурки в ботинки, в сундуке мои рукописи, я отдал их ей на хранение.

Бабушка спрятала их в коробку из-под шляпы…

Она умерла 24.12.80 г.

Как?

Не знаю…

Мама:

— Так уж суждено, Никитушка, так уж суждено…

А отчим делает колечки из воска.

в которой старый враг становится новым собеседником, а Никита начинает поиски счастья, пишет два письма Никому и два портрета: лейтенанта Кольцова и капитана Васи; пытается вести непростую дружбу с Адиловым, любуется трогательностью и добродушием Афонова, беседует с прапором о вреде прогресса, о пользе силы уничтожения и чуть не попадает под суд за неподчинение

— Ох, Даня, Даня, я вот щас думаю о своей бабке…

— О, бля, не говори, если я своей мамашки не увижу, ой, бля. Бывало сидишь дома и ждешь. Она в магазин пошла, а ты сидишь — встречаешь, и мысль такая — а вдруг…

— Ты представляешь, Даня, я никогда уже больше ее не увижу, не буду слышать.

Уже глубокая ночь. Слежу за тем, как память скрупулезно размораживает два этих, в чем-то очень подлых, московских дня… Ночь у художника… Синемаечный, толсто-мускульный дипломат, мясистый, античный, прищуренный — аглицкий акцент и армейские ударения; помятоликий Николай (художник) .

— Я хочу выпить за носорогов!

— А я хочу въехать на танке в Нью-Йорк…

Николаева жена про дипломата:

— Да он хороший человек; как выпьет, такой честной Сибирью от него веет, простым русским мужиком, он матом ругается! Вы его просто не знаете!

06.01.81.

Как оставаться спокойным, когда вот сейчас передо мной комочек жлобства начинает выказывать сущность свою.

И нельзя ее «не заметить».

И приходится, приходится лезть в схватку.

Опять Абиев…

Он стоит «на тумбочке» дневального и требует от «молодых», чтоб те отдавали ему честь:

— Эй, ну-ка давай мине, блядь, честь отдавай!

И приходится, приходится.

— Иди спокойно своим ходом, кто он?! Что он?! Иди и не слушай его!

Буря.

Снег пылью-блестками.

Ночь…

Под ветром чмокают провода.

Тишь…

Елки в седине.

Зимка…

Ступаю в пушистый свежий ласковый снег.

Гладкость-то какая, ровность!

Гранитно поблескивает.

А тени от деревьев, как на листе ватмана — тушью.

И гул самолета…

Иду, скриплю, дышу.

Гладкий-то снег, где фонарей нет, а под фонарем — чешуйчатый, чешуя-то и поблескивает.

Гранитно-шершаво, нет — стрекозино.

Кажется, возьмешь нож и счистишь, как с рыбы…

Подло за уши щиплет. Злая зимка.

А самолет все гудит, и соплишки сморозились.

Удивительно!

От тонкого молодого деревца ложится ломаный лучик тени, точно передавая все изгибы живого ствола, его портрет… автопортрет.

Пьяный Адилов ночью вернулся с КПП, брат приезжал к нему, и пили они в лесу.