Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— Товарищ прапорщик, а что случилось, щас же начальник отдела придет, мне же ему надо докладывать?

— Да так, ничего. (Серое прапорово лицо, бегающие над глубокими морщинами глазки. Сигбатулин — серогуб — татарин.) Просто завелись тут дурные головы, надо их поправить!

А дурные головы — все те же азербайджанцы. Двое из тех, что курили в углу, и еще один — Халимов — татуировка на руке, длинноногий, поджарый, с великолепными грудными мышцами, впалые щеки, горящие глаза — этот самый горячий, — жесткие тонкие губы.

И прапор, и они курят сейчас в ожидании подполковника в сортире… Пойду и я.

Кстати, Ваньку Балабаныка ни в какие лечебницы не отправили, перевели в хозвзвод — теперь плитку кладет командиру. Мудрый сухарик.

Компания уже в коридоре. Ждут. Те на своем — с понтом весело. Прапор — руки в пузе, молчит, играет желваками. Один из них склонился щас надо мной, вот отпрянул. Дверь распахнулась. Все вздрогнули.

(Пауза.)

Хашимов — каптер — он посыльный к подполковнику.

Хуже всех сейчас Гене Трухину — это из-за него заварилась каша. Суть проста. На вечерней поверке:

— Халилов, поправь шинель.

— Что-о-о?

— Заправь шинель.

— Салага, ты еще мне приказывать?!

Поехало! И в прапора заехало — молоко вскипело, оттирай теперь плиту. Халилов стоит, как бегун — дергает коленками, ногти кусает.

Халилов:

— Ну что, командир будет?

Прапор:

— Начальник сказал, командира батареи вызвать. Если я решу, будет командир батареи, нет — не будет (отступает прапор) . Все, идите спать. А ты (Халилову) , идем, со мной побеседуем.

— А мене спать не надо?!

— Ничего, завтра выспишься, если будет надо, дам приказ — выспишься.

— Ох-хо-хо-хо-хо…

Прапор говорит не «обмундирование», а «обмандирование», не замечая этого «а».

— Вот Абиева взять, ему ведь нужен сорок шестой, но опять-таки сорок шестой не положено ему еще. Обтяжку нельзя солдату давать, все свободно должно у него быть — на два размера больше положено солдату. Чего, спать не хочешь, да? Вот так, Халилов, приведи себя в порядок и в строю, смотри!

— Ну как приведи? Будете мне хэбэ давать?

— Посмотрим, вот в понедельник приду, посмотрим. А то на тебя вот посмотришь со стороны, как клоун в цирке… Вот тоже тебя на арену выпустить… У! Вы должны уже привыкать, в армии есть команды однообразные. Что требуют от нас, то и должно. Чего думаешь, мне вот здесь охота сидеть — мне тоже… вот… назначили, как вон и его (меня) , и вот здесь… А ты думаешь, я не хочу отдыхать в субботу?!

Уже третий час, давно ребятки улеглись… А мы все говорим с прапором. Все говорим с прапором…

— Хоть этих оружий не будет, но будет страх-то… Раз! И нет ничего! Вот мы сидим, и через секунду — пепел — и ничего нету! Вот что такое война! Она ж такая, падла…

— А вот что виной этому?

— Прогресс, прогресс виной. А ведь, между прочим, умные люди были, вот эти, которые уничтожали с кострами-то…

— Инквизиция?

— Во-во! Они ж не зря за каждым следили. Появился, выскочил — зацапали, сожгли, чтоб всю эту придуманность не выпустить… А сколько простояли, удерживали весь этот прогресс. Это еще с древнейших времен шло, от отцов боязнь эта. Чтоб достижения вперед не выходили, удерживали их лет триста, да… Основные выскочки начались уже после… Вот так вот пофилософствуешь, так вот подумаешь, так поглубже, и понимаешь, что всему виной этот самый прогресс… И есть одно только средство. Вот если бы придумали такое космическое оружие, навроде солнца, чтоб все эти изобретения всякие, все эти промышленности уничтожило… Вот тогда бы еще тыщу лет жили бы до нынешнего уровня и выжили бы тогда, а потом опять. Одно только это средство и есть.

Приходил майор Булатов — матерый мужик, — рубанул вперемешку с матом пару фраз о черных воронках да о немецкой скрупулезности. Помолчал недобро, хмуро, ушел. Что-то он тут такое выдал про поляков, что они бездельники, что ли, а вот:

— В кулаке держать головы с волосьями вместе. Вот тогда не разговоришься особенно — быстро порядок наладится!

Ушел прапор.

Я и дневальный.

— Он сказал, что ему сорок четыре года?

— Да-а-а, пиздит!

— Нет, ему на самом деле сорок четыре. А сколько бы ты ему дал?

— Пятьдесят пять.

— Вот так вот… Прогресс он хочет уничтожить, слышал?! И откуда только взялось-то в нем такое? Оно понятно — жуть. А эти его разговоры про страх. И радости нет, говорит. Да она же во всем радость эта, а? Ты согласен со мной?

— Да.

— Вот скоро утро будет (А ты ведь щас отбиваешься, черт!) , но, если не уснешь, ты выгляни в фортку и вдохни хорошенько и открыто так посмотри на мир, на деревья, на снег. Солнца еще нет, но оно уже есть. А море! А? Ночью прийти к нему и слушать, а? Лечь на песок, а? Да всё, всё! Поцелуи, в конце концов. Шашлык на траве! Да?

— Да.

— Вот так… А этот майор с его черным воронком, ты знаешь, что такое «черный воронок»?

— Нет.

— Ну ладно, ну хорошо, и не знай. Молодец, все убрал. Абийчику делать будет нечего. Тебе сколько осталось там — десять минут? Ну иди спать.

— Абиева сам поднимешь, да?

— Да-да-да. Иди, иди спать. Иди спать!

11.01.81.

Сегодня Андрюхе Дунаеву девятнадцать лет! Щас вот сдам оружие и пойду есть его торт.

Слюнки текут. На всю казарму орет Пугачева — надоела уже (пискля!) ! «Даром со мною мучился самый искусный маг…» Это точно!

В сортире долгий чудный разговор с Адиловым с Серегой.

— У него была баба одна, он, короче, ее испортил. На берегу моря. «Давай возьмем лодку и покатаемся…» Когда он спрыгнул, она взяла и охуярила его веслом… Пошел на дно. Город ходил в трауре. Не знали, кому передать «шапку» (короля-шефа среди хулиганов). В морге — совсем седой… Шерин его звали — сладкий. Никит, ты знаешь, мне всегда кажется, что я не вернусь домой. Знаешь, думать как начну… Мать… Такие добрые мысли — ей сделать добро!

Завтра Сереге Адилову принесу читать «Идиота».

В нем сейчас идет мудреная медленная работа. Он зажимает себя в «кулак добра».

А Турманидзе-то, быть может, ворье… Завтра уезжает Юрок Годовиков в командировку, быть может, не увидимся уже больше… Они (Вовка Харитонов, Адилов и он) хряпнули одеколону и вот… приоткрыли мне кое-какие батарейные тайны.

12.01.81.

Утро.

Неожиданно вместо ямы, ждущей меня на объекте, — клуб!

Комсомольская конференция.

В фойе играет оркестр… по ушам.

Люди бродят.

Весело. Даже смешно.

Здесь же Володя-химик. Давно я его не видел.

— Никит, почему, как ты думаешь, все стремятся на задние ряды сесть?

— Ну как, чтобы быть подальше от мудрых речуг и глаз начальства.

— Потому что все хотят спать! (Ха-ха-ха!) Сегодня же понедельник — трудный день.

Сипит настраиваемый микрофон.