Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Еще свежи, мы будем живы.

У ней в Алжире мать и брат,

Отец давно покинул; впрочем,

Что ей отец — он многоточье…

Есть соразмерность и в зиме

Московской, дальняя дорога

всегда короче, и, ей богу,

в постели девочки случайной

и отогреться, и уснуть…

А утром все начать сначала,

А вечером еще чуть-чуть…

Мечты, зима, вокзал, простите —

Мы нищи, нам нельзя в метро,

Вон курят — для меня стрельните,

Еще а эту мы в пальто…

На вечер запасемся, правда,

Но где мы вечер проведем?

Ко мне нельзя, а к вам подавно —

Давайте ляжем и умрем.

А клево спать в снегу пушистом

И, замерзая навсегда,

Следить,

Следить, как в небе чистом

Мерцает дальняя звезда.

Завтра строевой смотр. Муторно!

Утро 10.01.81.

На объекте… Уселся в домике.

— Ну сколько, Юрок, мы сделаем за сегодня? На метр сделаем?

— А куда нам спешить, некуда!

— Да мы на метр, даже никуда не спеша, пророем в глубину. Я как-то рыл уже сортирную яму… Правда, земля была летняя, но зато мух там было, и оводы еще… Ой, жуть! Я тебе не рассказывал? У меня дом в Светлятино, в деревне, есть. Это под Угличем. Здоровенная черная русская изба с печкой. Леса вокруг, непуганые цикады. Знаешь, как хорошо поехать туда на месяц ото всех с женой и дочкой. Щас бы лето!..

— А хуй его знает, щас настроения ни фига нету. Охота одному оставаться, бля, и пиздец!

— Ну это знаешь отчего…

— Отчего?

— Оттого что злая атмосфера вокруг. Может быть… От этого, от этого! Я вот, когда мы идем на объект, наблюдаю за деревьями и небом. Сегодня оно вон какое было синее. Я, знаешь, ну как бы исцеляю себя этим, раньше ненавидел ходить на объект, а теперь даже интересно, каждое утро словно вхожу к ним, вроде как в зал такой — музыка! Тут главное — ни с кем не разговаривать, идти и вдыхать их, слушать, касаться. Ты сам такой громадный, они тебе по плечи, и живые они… И вот ты идешь легчайшим нежнейшим великаном, и одна березка, скажем, тебе улыбнулась, а другая взяла да и погладила по бедру… Иногда, знаешь, даже сексуальные мысли приходят.

— Ха-ха-ха!!!

— Нет, я серьезно. Они же очень чувственные, особенно утром, словно женщины со сна. Они млеют от серой сини зимней, голоствольные. Вот здесь, именно здесь, в армии, я их всем телом, кожей чувствую, Юрок!

Спит Юрок… Отвалился на спинку старого замызганного, в засохших белилах каких-то, стула, облокотился на батарею, голову уронил в ладонь, спит.

— Ладно, я пойду покопаю, ты тогда сиди здесь.

Кивнул сквозь сон. Сопит.

По снегу напрямик в валенках нетронутому… Замер. Слушаю. Где-то недалеко тарахтит, фырчит тягач. А здесь… Боже! Как передать эту насыщенную тишину зимнего лесного дня!..

Паста в ручке замерзла. Очнулся… Пора копать! Копаю.

Петушок:

— А Долгов где?

— А мы меняемся — раз я, раз — он!

— Понятно (заглянул) … Отлично (ускакал) !

Адилов с Харитошей кричат с дороги. Харитоша писает в снег янтарно!

— Никита Ильич, до какой жизни ты докатился, командир отделения долбит яму!

Харитоша взвизгивает, подхохатывает.

— Щас, щас, ребят. Харитош, ты ссы, ссы.

— Ха-ха-ха!

— Ни-и-икита!

— Иду.

— Никит, пойдешь, лопату с собой захвати, там дверь надо…

— Угу, иду. Иду.

И настроения сразу — море!

— Иду!

Адилов топором сбивает наросший на двери лед:

— Никита Алексеевич, хватит сачковать. Очисть лопатой.

И я очищаю веселые звякающие льдинки, и весело, и жарко.

— Все! Вот видишь, Никита Алексеевич, дверь открылась. А вы что-то имели против? А Долгов что имеет против? Ты что тут делаешь?

— Кто, я? Здесь спецзадание.

— Какое (уже зло) ?

— Да он здесь со мной, мы вместе яму копаем.

И уже фиговенько на душе от двух слов… От мерзкой адиловской этой интонации.

— «Какое!» Жлобота!

Мои взаимоотношения с временем как-то определились, упростились, что ли. Оно — попутчик? Нет. Нет, нет, нет. Здесь так — когда начинаю думать о нем, считать, все ясно становится, что оно во всем, везде незримой ношей. Вот оно есть!

Селикагельная.

Эльдар. С позавчерашнего дня мы враждуем. Он давит. Пытается кое в чем ущемить. Эльдар Керимов.

Когда я нахожусь в одной комнате с человеком, который плохо ко мне относится, не могу избавиться от упорной центростремительной силы, влекущей меня к нему, как в воронку. То же, когда рядом волнующая женщина.

Дитя тоже хочет, чтобы его любили все! Мы все дети! Только очень напуганные.

Собственно, мерой пережитого страха и измеряется, быть может, человеческий опыт.

Эльдар — угроза.

Эльдар — дитя.

Мне надо найти в себе силы и полюбить его!

Годовиков:

— Проснись! Нас обокрали, Никита!

— А?

— Обокрали нас, проснись… Ха-ха-ха! Уходим уже, стройся!

В сортире (дело к вечеру) , вернее, в умывальне, сидит азербайджанец — черноволосый, кареглазый парняга с блаженной улыбкой, и играет на балалайке нежную тоскливую мелодию. Здесь же скорбно стирает хэбэ его земляк. Трет куском банного мыла и щеткой куртяху, разложил на кафельной ванне для ног. И вдруг вырвется из него дрожащий, в такт инструменту, стон, за ним еще… Ех-х-х! Щетка ожесточенней пошла! Музика!

Инфаркт — лампочка перегорела.

Вкрутили новую. Как хорошо в темноте слушать заунывную балалайку!

Юрок продолжает читать Чуковского. Сейчас говорили с ним о Саше Черном. Детское, задумчивое, трогательное любопытство появляется в нем.

Так! Щас…

Абиев (сортир) :

— Э! Ефрейтор (это не мне) , щас берешь Машку и трешь пол… Э! и ты понял?!

В углу, у сушилки, — азербайджанцы: здесь и Керимов, и Нагиев, и Сабиев, и тот, который играл на балалайке. Курят. Громкими распоясавшимися голосами пиздят на своем — хозяева!

Эта ленивая развалочка Керимова.

Балалаечник «молодому»:

— Эй! А ну стой, куда ты пошел?! Вот видишь, пол. Вот это ты должен убрать.

— Ты чито пишешь? Книгу, да?

— Да.

— Серьезно? А кто есть там?

— Все.

— Мы, да? А я там есть, ну дай посмотрю.

— Ну подожди ты!

— Ну дай посмотрю, что там пишешь? А-а-а! (Нагиев укусил его за плечо.) Га-га-га (ржет вся компания) ! Ну дай посмотрю!

— Ну на, смотри!

— Ничто не пойму!

Отошел и тут же уже кричит на кого-то, ходит кругами, курит орлом. Швырнул об пол окурок, сплюнул, ушел.

В углу, у урны, стоит тишайший «молодой», курит — в пол глаза и плечами нервно передергивает, боится поднять, а то еще кому взгляд не понравится…

Юрку плохо живется здесь, последнее время он волчонком среди своры — азербайджанцев.

Ну все, пошел я на доклад.

«Люди считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира божья, данная для блага всех существ, — красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом», — Л. Н. Толстой «Воскресение».