Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— Самый такой потрясный?

— Да.

— Мне, например, больше всего помнится такой момент… Его хуй когда забудешь! Когда меня уводили после конца суда и когда мать — хуй проссышь, — ну она начала кричать… самый такой момент. Запомнишь надолго. Вот что ты, например, считаешь, самое хорошее в жизни?

Мы сидим в «классе» на объекте, прямо на полу у батареи, и греем спины.

— Я?

— Да.

— Ну что…

— Вот некоторые считают, вот быть богатым — это значит счастье, у некоторых это значит быть независимым ни от кого. Это тоже. Некоторые — это куча детей и иметь красивую жену, а неужели это все — жизнь, вот в этих тряпках, или вот купит себе джинсы и говорит, счастлив! А ведь, по-моему, это Толстой твой сказал «…что, оглянувшись назад…» или как там?

— Это Островский.

— А, да-да, в кинофильме… Как там, ты можешь сказать? Красиво сказал… Я вот понимаю так: оно не заключается в богатстве, семье, жене — это все не самое главное. Быть вольным человеком, как птица… Вот птица — она ж никому же не подчиняется!

— Она тоже семейная. Она подчиняется гнезду, кормить надо детей. Инстинкту…

— Как это? Ты, значит, что — своему дому подчиняешься, что ли? Никому она не подчиняется! «Когда оглянешься назад, чтобы не было бесцельно больно за прожитую жизнь…» — Островский! Да? (Свистит.)

Молчим.

— Если мне до пятницы, на хуй, не придут письма, больше домой хуй напишу, потому что уже двадцать два дня ни хуя! Уже целая вечность, бля… Пойдем. Никит, щас уже будут собираться.

— Угу.

— Не, ты так не ответил, что вот ты подразумеваешь под словом «счастье»? (Идем напрямик по нетронутому снегу, собачьи следы обрываются янтарной лужицей…) Ну как ее надо прожить, чтоб не было больно? Что имеет в виду — хорошее видать в жизни, что? Самое лучшее можно увидеть в детском возрасте, например, начиная от твоих пяти лет и кончая твоими двадцатью, когда ты ребенком, ты можешь ходить, где хочешь, творить, что хочешь. Давай возьмем политику. Ведь если вот так разобраться в сущности, очень много наши люди жалеют там кого-то. Вот что нам стоит щас Китай уничтожить, это ведь как два пальца обоссать! А почему они нам показывают эти фильмы — как у них там воспитывается солдат? Они ж, эти телевизионщики, только пугают этим. Вот смотри, ребенок будет это слушать, про эту нейтронную бомбу, которая землю с полозьев может сдвинуть. Ну и зачем они об этом всем нам говорят?! Короче, пойдем… В пизду — эти политики!

Ночь.

Один на один со снегом — чищу проходы, дорожки к казарме. Я опять дежурным (Афонов, Адилов, Абиев) .

Тень дерева черной «траурной» лентой по всем неровностям снега. Взял горсть в ладонь. Сжал… Словно расплакалась.

15-е. День.

Тревога. В отделе разворачиваются.

Надо чистить снег.

Этих не заставишь.

Шумный Адилов — вспыхивающий и не умеющий говорить тихо. Моя странная полудружба с ним уже начинает утомлять меня. И еще этот упорный Абиев.

Я пытаюсь в общении с ними быть абсолютно спокойным и ровным, их развязным темпераментам противопоставить равное добродушие, это единственное, что мне остается (силой Бог не наделил) . Твердость? Откуда ее взять — эту твердость?!

Нервы на пределе, не спал почти сутки.

Удивительна их слепота и воспитанная всей жизнью закаленная черствость. И не то что не хотят — нет — здесь органическая неспособность СОЧУВСТВИЯ.

Полное, до удивления, сосредоточение на себе, на своем.

Впрочем, что это я?!

Держись, Никита!

Нравственнее косоглазие.

Читаю дневник Делакруа.

— Никит, как хочешь, но больше я в наряд с тобой и с ними не пойду, верней, с тобой пойду, а с ними не пойду. Если он уже не может посидеть посторожить порцию для другого, так что ж его теперь на руках носить. Нет, в следующий раз лучше сразу тренчик и мыло. Вот так вот, Никита!

Таки и Юрка проняло.

А Серега-то Адилов рычит:

— Щас такое настроение, нет так вот взял бы карабин и патроны, ходил бы только так и шлепал, не задумываясь бы убивал…

— Ну откуда столько злости в тебе?!

— Ходил бы и кричал, и убивал… Откуда?! Откуда подонки берутся, оттуда и такое настроение берется.

Тяжелый и простодушный человек.

16.01.81.

Утро.

Еще не завтракали.

Адилов с Каримовым из-за места в ленинской комнате шипят друг на друга. После политзанятий может быть драка. Адилова здесь начинают травить уже.

Петушок читает лекцию:

«Первое. Что такое идейная убежденность и в чем она проявляется?» (Это тема.)

или

«Второе. Какие требования предъявляются к морально-политическим качествам советского воина? Каково значение дружбы и товарищества в военной службе?..»

Серега, когда нервничает, как сейчас, начинает краснеть. Краска заливает шею, уши, лицо и даже руки. Рыжие вообще быстро краснеют.

«…четвертое. Задачи личного состава батареи по достойной встрече XXVI съезда КПСС…»

День — письмо Настеньке… Хотел послать телеграмму Бартману, забыл адрес, вечером буду звонить.

Утром ходили стрелять.

Полоса юных девчушек-елочек и высоковольтные столбы.

Я — шесть выстрелов — ноль очков.

Кидался снежками — снег чудный для снежков. Играть здесь ни во что не могу, нет той легкости, которая и есть, наверное, счастье… талант.

Ужинаем.

Когда человек ест очень горячую пищу, он начинает так подшамкивать часто, как старуха, чтоб не обжечь нёбо.

Эльдар:

— Ну чего пишешь, чего пишешь, чего не досталось тебе?

Адилов:

— Опять про меня пишет (половик схватил, шутит) , щас переебу!

«Две вещи наполняют нашу душу всегда новым удивленьем и благоговением. Это — звездное небо над нами и моральный закон в нас», — так сказал философ. (Кант.)

Даня:

— Вообще, Никит, я люблю уединение, понимаешь?

— Понимаю.

— Я любил и на гражданке, но в особенности здесь, в армии.

— А за что?

— Не знаю, вот я чего-то, как тебе сказать… Особенно любил и щас люблю, когда работал на хлебоуборке, дома или где — с простым рабочим, например, сидишь и слушаешь простую беседу… Вот если бы мне предложили какую-нибудь посиделку в ресторане или выбирать, скажем, обеденный перерыв на поле, я предпочел бы второе, вот… Никита, дай прикурить.

— Тухнет что-то у тебя часто, кто-то о тебе вспоминает.

— Это верно, обо мне вспоминают каждый день, каждый час, каждую минуту…

Гена Трухин (с улыбкой доброй) :

— Че, Никит, читаешь?

— «Кюхля», Ген…

— Че за «Кюхля», Никит?

— О поэте одном.

— Ну ладно (уходит) .

Даня:

— Интересный человек Нагиев, да, Никит?

— В смысле?

— Да какой-то непонятный, щас вот звонил, дневальных мучил, ну им надоело, они позвали меня, а он, рассвирепевший, кричит и спрашивает в трубку, кто «на тумбочке» стоял, что он его убьет… От такого человека все можно ожидать. Я говорю, не знаю, никто не стоял, они все работают… Вот интересно, если б он был дневальным, что бы он говорил, да?