Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— Ну не надо, Сабир.

Подлез Нагиев и щекочет пятки. Терпеть! Отстал.

У Попова («молодой» из Брянска) старческая походка покрякивающего дедка — развалочка, с ноги на ногу — ложная основательность.

Луганский. Любимое словечко у Луганского — презрительно жестко: «Слизняк». Он уже сержант — на все положил. «Я люблю коллектив за то, что он с уважением относится ко мне». Луганский презирает «слизняков» — людей, не умеющих себя защитить, слабых и «ишаков» — безответных трудяг типа Юры Афонова.

«Сытый голодного не разумеет», — Луганский лоснится и страшно скучает. Ведь и правда, должно быть, чертовски скучно жить — скудно. Пить будет много и все больше… (Аккуратист — неожиданно.)

Если делать антиреальной декорацией снег в фильме — взять материалом пенопласт типа того, в который укладывают, упаковывают магнитофоны… Представляю начало: солдаты по ниточке ровняют этот пенопластик (ожидается генерал) — и смешно, и привычно.

Первый час ночи. Серега пошел спать. Опять самое интересное не смог записать, его рассказы о своих «любовях»… В исподнем рыжий мальчишка курил, вспоминая, лицо разглаживалось. Скоро я его приручу совсем (вспомнил Экзюпери) . Опыт — да, жизнь — да.

Шутить и «опытничать» с простым и, в общем-то, очень доверчивым этим сердцем нельзя. В нем есть жертвенность, именно ЖЕРТВЕННОСТЬ — и работа в нем.

Ночь с 23-го на 24.01.81.

П-р-о-с-в-е-т-л-е-н-и-е.

Я сейчас

абсолютно

пьяный,

пьяный

читал

стихи

Парамонову.

«Старика»

выслушал, сказал —

хорошо.

Зачем

я

это сделал?

Блевать тянет,

пойду…

Все летает.

Не могу смотреть,

летит

и кружится

голова.

Вот блевану…

Зачем я читал

стихи майору

Парамонову?

Щас блевану!

Настенька!

Пойду.

Парамонов застучал комбату (Петушку) . Тот на объекте усадил меня в дежурке и стал пытать — наотрез от всего.

— Товарищ старший лейтенант, я понимаю, отчего у товарища майора сложилось такое впечатление, вы знаете, я вчера был в особенно возбужденном состоянии, сочинял стихи и стал читать товарищу майору… А вы знаете, поэта часто принимают за пьяного?

— Ну ты мне не рассказывай басни, ну ты мне не рассказывай басни-то! Лучше говори, с кем и с чего это ты вдруг вчера принял?

— Да не было ничего, товарищ старший лейтенант. За кого вы меня принимаете, я вообще не пью никогда!

— Значит, один из вас врет, и я думаю, что это ты.

— Да нет же, ну говорю вам — нет.

— Ну что ж, придется нам пойти к майору Парамонову разбираться.

— Давайте пойдем к майору Парамонову.

— Вот после обеда и пойдем.

— Вот и пойдем.

Мы (Адилов, Юрок Долгов, я) в дежурке.

— Ну что мне там больше всего понравилось — это то, что бражка у них в огнетушителях!

— А где ж он тебя засек-то, Парамонов?

— Да где засек, у нас в отделе… Дунаев мне рассказывал, он как раз что-то шил в бытовке тогда, говорит, вначале он тебя слушал так внимательно, ты ему с таким выражением читал про какого-то старика, потом, смотрю, улыбка сползла у него, он так, словно принюхался, и появилась другая — улыбочка, он тебе говорит: «Иди спать, Ильин!», а ты ему: «Да-да, товарищ майор, а вот еще…» — и читаешь… Смех!

— Таганка вообще была закрыта полностью. Все московские писатели, поэты — они все ему прощальное слово типа: «Володя, прости, там, не поняли тебя…» Была жуткая траурная процессия, по всей Москве — машины, машины, там, конечно, помяли все могилы, конная милиция. Собрали артистические товарищи деньги на памятник, кто-то пробил: «мерседес»-то у него от Молотова. И Марина Влади отказалась. Она сама заказала памятник — на свои. Естественно, поминки грандиознейшие в Таганке, торжественные собрания с выступлениями, замминистры присутствовали…

— А как Любимов?

— Он как-то мало там выступал. Где-то до полутора миллионов желающих поприсутствовать. На олимпиаду на эту плюнули…

Идут тяжелые жуткие дни.

Словно пью из эмалированной кружки тепловатую грязненькую водицу. Записывать нечего и ничего не хочется. Вчера вот напился. Муторно, тяжелая голова и гаденько на душе, душно.

Читаю (В. Орлова) о Блоке. Очевидно, в нашем мире жить он не смог бы — не принял бы: понял, но не принял бы. Он все это ненавидел!

Самое страшное, что не виден исход, а может, и нет его. Все черно. Гибель всего? Все к этому… Зачумленность умов… Высокая и светлая мечта человечества… А она по сути одна-единственная и была-то во все времена, вот как у Блока: «Устроить так, чтобы все стало новым, чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью».

Недостижима!..

А этот эрзац, этот поганый мракобесный обман, который у нас здесь творится, еще только предвестие, быть может, надвигающегося мрака… Цели брянчат.

Воскресенье. Утро.

Давидянц мягко расспрашивал об инциденте.

Я отрицал, что пил…

Гнул на стихи.

Поверить — не поверил, но говорил я убедительно.

Смешная ситуация.

Это-то и выручило…

(Развить.)

Я пишу роман, живу? — не знаю… Я пишу роман.

Ко мне является стеклянный Дракончик с обломанным хрустальным хвостом и тормошит, вглядывается, берет за подбородок резко — следы его стальных щупал на коже. Сегодня после долгого перерыва, после ссоры поели, черт знает что я ему там наговорил, принес в лапах и осторожно разгладил передо мной:

Как тихо!

Здесь мне каждый звук знаком:

То капли с крыши,

Это электричка,

Вот сигарету мну,

Снег ворошу ногой,

Нашарил коробок

И чиркнул спичкой,

Дрожащий человечек, как флажок,

Под куполом вселенским встрепенулся,

Обжег мне пальцы, вымолвил свежо,

Метнулся в тьму, сверкнул и не вернулся —

Как тихо…

Спешит, нетерпеливо бьет хвостом по снегу: «Ну пока!» и уже готов взмыть: «Ах да! Чуть не забыл!» Резко хвостом швырнул искорку хрустальную в меня:

Я замер…

Льдинка

Тает на ладони,

А Я —

Я сам живу не для того ли…

Будет льдинку-нелюдимку

Солнце жадно целовать,

Жаркий танец танцевать,

Тайно в ловких пальцах мять.

Станет льдинка невидимкой,

Чтобы снова льдинкой стать.

Подтаявшая луна скользит.

Пылающие сизым тучи.

Непроглядность…

Ледовитый океан, заброшенный кем-то могучим в небо.

А луна скользит — зайчик небесный, игруля, нырок… рок.

Моя малюсенькая фигурка, некому даже различить-то ее — эту немую точку на белом пятнышке снежного поля, но если бы кто захотел вглядеться, то вот он я — сижу в снегу, курю и дую легонько на вьющийся дым от сигареты.

Однако холодно.

Посреди вселенной — поле, посреди поля сидит человечек прямо на снегу, дует на дым от сигареты…

Луна появляется, чтобы тотчас исчезнуть. Темно, но не настолько, чтобы не видеть его лица. Человечек сидит, сигарета потухла, он безразлично отщелкивает ее. Уж не замерзнуть ли он решил?! Нет. Вслушивается, всматривается, ждет. Человечек встает, мы различаем ефрейторские погоны, незастегнутый крючок гимнастерки, запотевшую бляху ремня (уже брезжит утро) , комом перчатки трет бляху.