Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

30.01.81.

Я опять в паркнаряде… Надо, надо записать, вроде, мелочь, а все-таки запишу.

Чай мы пили, подогрели воду, вскипятили, верней, думаю, что и не вскипятили-то до конца. Послал я ребят на улицу — дежурить должен полковник Беляков!

Поглядываю в печку, холодновато, чаю охота, долго время тянется, не вытерпел, натянул варежку, достал котелок, обжигаюсь через варежку, открыл крышку — пар в лицо, но пузырьков нет (выкипела? нет — ну дай черт с этим, такой выпью!) . Стал разливать в кружки — на воде радужный след, то ли жир от каши еще остался, то ли отрава какая… А! Разлил… Пришли ребята, стали мы пить чай, и мне все мыслишка одна покоя не дает: «А вдруг отрава?!» А за это еще одна цепляется: выплесни-ка в фортку, — но ребята ужо вовсю чаевничают, вот, думаю, допью, черт с ним — умирать так вместе (солдатское братство, ебтыть…) .

— Товарищ младший сержант, выехал он! Щас КПП звонил, сюда едет, что делать?!

— Иди на улицу, только далеко не заходи.

— А если я это… встречусь с ним, что делать?

— Ничего, представься, и все, дневальный такой-то.

Так, едет, крючочки застегнем, ремень подтянем. Все читаем. Вот приедет, может быть, спросит:

— Ну что, Ильин, ты читаешь?

— Достоевского читаю, товарищ полковник.

— Достоевского! Интересно, ты что ж, Ильин, интересуешься классикой?

— Интересуюсь, товарищ полковник.

Дракончик…

Дневальный мой вышел перекурить.

— Спичек у нас мало осталось.

— Да у меня есть спички (лезет за ними) .

— Оставь их у себя. (Тарахтенье, вроде газик.) Тихо! Ну-ка иди на улицу, иди-иди. Иди быстро.

Возвратился — никого?

— Это ветер сильно дует, звук такой.

— Дай-ка прикурю.

Курим, замираем, прислушиваемся, каждый звук раздражает, и шмыгает носом дурак. Глупейшая ситуация, два человека сидят, напряженные донельзя, замерли, словно загипнотизированные…

— Тьфу! Ну придет, ну черт с ним!

Ушел «молодой» опять в ночь, в ветер.

— Дракончик, отчего ты угрюмый такой?

Не отвечает, в угол уселся, к холодной стене — спиной, хвост — дугой на колени, мычит под нос себе какую-то глупую мелодию типа «Зачем вы, девочки…»

— Ну не хочешь разговаривать, не надо, буду читать.

Перед окнами маячит «молодой». Опять вернулся:

— Бля, на улице холодно, ветер такой дует.

Ходит по селикагельной, роняя снег с шинели.

— Та-а-ак, еще час.

— Час?

— Да, через час посылаем все к черту. Я здесь на стол лягу, возьму у вас одну подушку, а ты там на табуретках, понял как?

— Ну да.

— Давай еще походи.

Дракончику:

— Слушай, ты, если ты так будешь себя вести, мы рассоримся серьезно; ты что, специально здесь всех провоцируешь? Перестань мычать!

Мычит.

— Ну как хочешь!

Мычит…

Так, ладно! Я резко встал, отодвинул стол, сдул с него крошки, пеплинки, захлопнул черный том Достоевского; книгу, пепельницу — на подоконник, соорудил ложе. Спать! С Дракончиком разберемся во сне! Полковник?! — плевать, чему быть, того не миновать!

Поговорили.

Беляков-таки приходил в пятом часу ночи, встретил дневального, чертыхнулся чему-то своему и ушел.

Утро. Дракончик спит все там же, у стены. Первый раз вижу его спящим, похож на ребеночка, только с длинным носом (у детей длинных носов не бывает) и ресницами. Нежно-розовая кожа лица, хвост подрагивает в такт дыханию, посверкивает — ни следа от ночного угрюмства, сухими губами подшептывает что-то… Что?

«Заметьте, опять повторяю и спешу повторить черту: это множество, чрезвычайное современное множество этих новых людей, этого нового корня русских людей, которым нужна правда, одна правда, без условной лжи, и которые, чтоб достигнуть этой правды, отдадут все решительно. …И отдаст все, чтоб очистить сердце свое от вины своей», — Ф. М. Достоевский.

«Один из главнейших современных вопросов… ждут будущего муравейника, а пока зальют мир кровью».

«„Каренина“ как факт особого значения…», — из статьи.

В батарее опять появилась Лариска-кошечка, поговаривают, что была обнаружена она Эльдаром в углублении пола под доской, на которой стоял чемодан Турманидзе. (Ох уж этот чемодан, что-то там в этом чемодане сокрыто? Добыча походов ночных, рысканий дневных.) Одичалая, вылезла на белый свет кошечка, от людей шарахалась. За день попривыкла, к ночи жмурилась и мяучила, сладко позевывая, бродила по койкам — как ни пропадала.

Жива Лариска. Два месяца в одиночке! И как она туда попала, в эту дыру, как выжила-то там?! Да нет, не может быть, чтоб она просидела и два дня, откуда же она взялась?

Не Дракончиковы ли это проделки, да и Лариска ли это? (Проследить.)

в которой Никита пишет новый портрет — Андрея Иванова, видит во сне героев своего романа, призывает Керимова к человечности, вместе с сослуживцами проводит операцию по спасению Лариски, долгими зимними сутками в ленивых разговорах отмеряет время до конца службы, грезит о предстоящей весне и вспоминает свое доармейкое житье

02.02.81.

Цемент. Разгружали вагон.

Утренние сумерки.

Мы шагаем на объект, в небе идет медленная, неостановимая работа. Натужные фиолетовые тучи среди зелено-голубого озера, и вот, первой дрожью — розовая полоса, поднимается солнце! А потом! Боже! Какая красотища! Небо хотелось съесть, как яичницу…

День — кусочек, единица бытия. Я — на крыше вагона обрушивал цемент со стенок — вниз, в дырку, теплый пар от него обжигает сквозь подошвы сапог.

И вот закат, на его фоне темнеют деревья… Черт, что я пишу?! Этими бедными словечками разве выразишь величавость вечернего зимнего чистого — когда звезды и солнце — неба! Все, завтра в семь часов опять на цемент! Сейчас полдевятого — смотрю «Целину» Брежнева.

Сон.

Плац. На плацу все, кто знал его, когда-либо встречал, а также еще и писателей взвод… Идет что-то типа митинга:

— Мы собрались здесь, для того чтобы выяснить наконец, что за человек — автор наш? И стоит ли вообще нам с ним дальше дело делать, высказывайтесь смело, но кратко. Предупреждаю сразу — свою позицию по данному вопросу определять и проявить, подчеркиваю, проявить, придется всем! (Кто это — кошечка, тьфу ты, черт — Лариска!..)

Сытно. Ночь.

Днем вдруг, когда вышел на обед из казармы, залепили в лицо снежком, сотрясло раздражением — бросился к снегу, слепил, еще, еще! еще! — пошла игра, уж вовсю скалимся, кричим… Дети — черт!

Сытно. Ночь.

Книгами отоварился — Астафьев, Катаев, Герцен, — хлебушка с ужина припасли, сахарку. Черт, кипятку не достали, пьем холодную воду из-под «фонтанчика» с цукером. Хлеб пористый, ноздреватый, клевый хлебушек, вода холодит, сластит нёбо. Хо-ро-шо!..

Звонил домой. Настенка хандрит… Буду писать письмо.