Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— Колопельник, он кто по нации?

— Хохол.

— Что-то ни фига на хохла не похож. А вот, между прочим, негры наглый народ, ты знаешь об этом?

— Разные они бывают.

— В большинстве своем, вот я сколько раз убеждался…

— Все, я буду читать.

— Давай поговорим полчаса.

— Нет, не хочу, читать хочу.

— Ты бы с негритянкой жил?

— Жил бы, если б любил.

— «Любовь»… как ты объяснишь это слово?

— Необходимость.

— Ну вот, что такое любовь, вроде, простой вопрос, да?

— Нет, это вопросик ой-ой-ой!

— Я полностью с тобой согласен… У нас в карауле — фотография, там американский солдат, а рядом с ним ребенок, пополам разрубленный, у него одна половина на штык надета. Он штык поднял и улыбается… Интересно, что он при этом испытывал?

Мы ведем диалог с Андрюшей Ивановым (это первое его появление в записках!) .

Совсем засыпает Андрюша Иванов.

— Дай бог, никогда нам не узнать чувств американских…

— Во сколько его будить, без пятнадцати?

— Без десяти! Ему как раз вставать.

— Бля, завтра проснешься, опять то же самое (повернулся к зеркалу, расчесочку достал, привычно ласково, словно статуя, медленно причесывается. Джемовый мальчик — Андрюша Иванов — москвич. Сам на себя) Ох! Аполлон, бля!

— Чего?

Уселся против зеркала, смотрит на себя:

— Слушай, я хотел спросить: если здесь один комбат, второму «смирно» кричать?

— Нет, не надо. Ха-ха-ха! Вот проблемы, да, у нас?

— Что-то у меня такой заебанный вид, да? Завтра Давид скажет, что не стриженый. Ладно, пойду будить. Где он спит-то? Третья?

— Да, в последнем ряду.

— Сафаралиева разбудил, не с той стороны отсчитал. Разбудил, спрашиваю: «Как фамилия?» — «Сафаралиев». — «Спи, черт, мне Колопельник нужен!» — «Он там!», и отрубился. Вот за женским полом очень интересно наблюдать, когда они курят, вообще-то, я этого терпеть не могу (Пауза. Вспугнул я его своим записыванием. Поет — шепот: «Опустела без тебя-а…»)

Появился Вася, расстегнутый, заспанный:

— Я пойду туалет убирать.

— Давай-давай, сразу иди, чтоб уж…

И Вася пошел. У Васи бегают глаза, уклоняются.

И я один. Подхожу к зеркалу. В голове — кошечка. Черт, помощник дежурного не вошел бы сейчас, кстати, спит на моей кровати — она ближе всех к выходу, его разбудить в четыре. Резь в глазах. Вася грохочет тазом в сортире. И никакой он не трус. И глупейшее название «Страшно» — чушь. Ни фига я в нем, да и не в нем, да и ни в ком не понимаю. Адилов Серега странный, одинокий, не помню уж, писал или нет: его перевели в пятую батарею.

Пустыня. Согнулся к зеркалу. У меня появилась перхоть. Противная сонная рожа. Глаза сузились.

Бартману звонил… Мать его два раза поднимала трубку, я молчал, не могу с ней говорить. Армия всех отдалила от меня. Но нити остались — катушки размотаны. А сейчас хочется крутануться вокруг себя на триста шестьдесят с ножом и обрезать все нити. И чтоб сейчас же дембель.

И ВСЕ ЗАНОВО! ВСЕ!!!

Вася метет щеткой по мокрому кафелю…

Дождя охота, весеннего утреннего дождя! И бутерброда с сыром.

Как бабулька, бабушка любила сыр! За завтраком мне всегда делала бутерброд и себе. Тонкий кусочек, половину съедала, а половину оставляла на тарелочке до обеда, прятала в буфет, сыр высыхал, желтел, утончался. А такой даже вкуснее, я часто втихую доедал. Плакать хочется.

Бабушка…

Полчетвертого.

Лицо в шапку ткну, посплю хоть с полчасика. Потом этого будить. Не пришел бы помощник дежурного…

Вася пришел, остановился передо мной, хэбэшка полностью расстегнута, под ней грязноватое исподнее, нож в сапоге, ремень на яйцах, белым платком устало вытирает лицо, шапка на затылке. Сопит:

— А кто на твоей койке спит, Никит?

— Голубев. Бери табуретку, садись и отдыхай.

Косо залыбился, уселся, ковыряет в ладони, там, в центре, показалась зеленая лопнувшая мозоль.

— Завтра письмо напишем… Че, будет тревога?

— Не знаю. Сядь туда (к тумбочке) . Ближе, а то не успеешь (встать на место, ежели войдет помощник дежурного) .

Утром мотает от недосыпа и раздирает рот зевотой.

— Юрок, ну ты там не подмел, иди подмети.

— Не-е, не пойду.

— Ну почему не пойдешь? Юрок, ну иди подмети, я тебя прошу.

— Стыдно, Никит.

— Да чего стыдно, никого нет.

— Молчи, Никит, не надо, Никит. (Голову на парту положил, глаза закрыл — устал, молчит.)

Отдел строится в коридоре.

Александров:

— Дневальный по третьему отделу, соловей Колопельник…

— Ну зачем ты это делаешь, Игорек?

— Я его доебать хочу. Дневальный по третьему отделу, соловей Колопельник!

— Заткнись, сынок… (Вася сыпилявит немного: «Саткнись, сынок!» Щенок?)

13.02.81.

Курбан — широколицый остроносый азербайджанец. (Партшкола.) Щупает зеленую байковую скатерть на столе:

— Клевая рубашка могла бы получиться, теплая.

Пересел, громко двинув стул к «фоно», аккордит по басам. Рыжеватое блестящее пианино солидно постанывает.

— Ты не устал рубить?

— Как не устал?!

— На уши тебе не давит мотив?

— Не получается, понимаешь. Иди сам играй, будешь играть, давай сам иди.

— Ладно, не мучь пианино, закройте его, пусть оно отдохнет.

— Ты учишь, да?

— Да нет, ну я понимаю, играли бы что-нибудь так…

— Ладно, мужики, устраиваемся спать.

Двинули к углу доску классную коричневую в черной раме, здоровенную — образовался вагончик, развалились на креслах, дрыхнут — партшкола.

И начнется весна…

— Жизнь у человека идет, осталось совсем мало до дембеля, первой весны я здесь не встретил, я на полигоне был. Первое мая здесь — все праздник отмечали. Мы грязные, небритые; построили нас, Шушко в парадке поздравил… О! бля, кормили, это пиздец нас — яйца, пачками сахар, столы, бля, вот так (Рукой — как срезал Курбан.) накрыли. (Зевает.) Ну что, пойдем?

— Да нет, я еще посижу, почитаю… Что это, луна или солнце? Да, да! Смотри: пухнет на глазах. Яркостью слепящей матовый среди туч шар…

В желтых мохеровых носках бродит по казарме (натянутых, как сапожки, прямо на штаны) и злится, хлопает дверьми, громко шаркает тапками. Старшина Эльдар Керимов… Еще бы ему не злиться — на фотографии, где он изображен лучшим рационализатором отдела по всей форме, выкололи ему глаза. Шалят ребятишки в предчувствии грядущей весны, безобразят…

— Кто это сделал, я твою маму! — кричит Эльдар и хлопает, хлопает, хлопает дверьми.

Если бы мне удалось,

Если бы мне удалось,

Ах, если бы мне удалось

(Тут скрипочка должна бы: «Дрюнь-трюнь…» Удалось.)

Эту березу упругую — толстую белую бабу

Нарисовать бы похоже,

То я бы тогда бы…

Ах, если бы я бы тогда бы,

Ах, я бы тогда бы,

Я бы тогда бы («Дрюнь-трюнь…»)

Стал бы художником тоже