Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

И всю эту землю такою, какою

Земля эта будет весною,

Щемящей, кромешной, потешной,

Беспечной и вечной («Дрюнь-трюнь…») ,

Изобразил бы тогда.

И был бы мой холст прост,

И жил бы в холсте дрозд,

И пел бы мой дрозд,

И пел бы мой дрозд,

И пел бы мой дрозд

Всегда.

Если бы мне удалось,

Ах, если бы мне удалось…

(Тут скрипочка должна бы: «Дрюнь-трюнь…» Удало-о-ось…)

Наглый грач орет с утра с перерывами,

Что ему та мура с переливами!

Я в сортире стою у окошка, и смотрю на снег, и смотрю —

Так любит пылкая кошка, мяукающая на зарю.

Славная пятница, снежная, морозная пятница. Пятница — день безделья: самоподготовка в партшколе, в пустом классе с рыжим пианино; в багровом твердозадом кресле, навалившись затылком на спинку, спать до обеда. Вот это да! Вот это армия! Вот это я понимаю!

Паркнаряд. Я, Вася, Долгов. Тьма за окнами.

Вот с мороза — Вася! Вся спина в снегу — грохнулся у самой двери, принес из столовки пожрать. Эх!

— Ну че, жрать не хотите, что ли, на хуй?

— Чай только взял, Вась?

— Почему? Кашу, чай.

— А какая каша?

— Рисовая с мясом, давайте жрать быстрей! Там, блядь, знакомый один парень четыре куска (сахару) лишних дал. Говорит, дал бы больше, ну нету, бля. Халилов, помнишь, с пятого отдела такой… Щас надо потом письмо написать. Никит, ты мне поможешь одной девке письмо написать? Никита, Никита, ты мне обещал… Никита, ты был, когда Керимову давали старшего сержанта? А за что ему дали? И где объявляли, в коридоре или на плацу? А кто? Полковник, да? У, блядь!

— Вася, а тебе бывает когда-нибудь страшно?

— А что? А чего?

— Ну вообще, чувство страха ты испытываешь?

— А хуй его знает!

— Что, неужели никогда не испытывал? Ты ничего не боишься?

— А чего бояться — ходить по ночи, ни хуя, чего там бояться?!

— А ты, Юрок, испытывал?

— Угу, когда чуть не замерз.

Вася:

— Пьяный был, что ли?

— Угу. Дома, на гражданке. Короче, с утра загулял, загулял, поехал на день рождения… Автобусы уже не ходят — пешком. Ну, чтоб скосить, через поле, а там снегозадержание сделали, такими буграми — часа три с половиной шел, а всего-то там тридцать пять минут. Посадочку перешел… Помню, бля, кучку переползу, полежишь-полежишь — поползешь дальше. Помню, вот думаю: ща отдохну… Потом чую, что я делаю, а встать не могу. В полуботиночках — лежал-лежал, но голова-то что-то соображает, на хуй. В парк зашел, на коленки упал, на хуй, ой, бля, ебано в рот, Бога вспомнил!

Вася:

— И не простыл?

— Ни хуя, братцы. Хуй забуду, бля! Ха-ха-ха!

— Ну что, братцы, будем жрать?

— Подъем, Юра, хер ли ты спишь, на хуй?!

Юрок:

— Похамаем, Никита. Никит, а ты боялся когда-нибудь?.. Я еще где-то лет пятнадцати был, перессал, бля, думал, посадют, на хуй, даже труханул. Ай, котлеты, котлеты, где самые большие?! Ой, котлеточки! Что, бля?!

Вася:

— Что ты, бля, «блякаешь», я простыл, а он пиздит. (Вася беспрестанно сморкается и шмыгает носом, тарахтит, как стиральная машина.) Никит, а че ты там пишешь, ты мне скажи?

— Роман.

— Роман, что ли, точно?! Скоро выйдет роман-газета. (Ха-ха-ха!)

Юрок:

— В восьмом классе учился я, что ли, и одному пацану, не помню, нос, что ли, перебил. Тоже так, полез первым, с тех пор я уже первым не лез… У него, что ли, мать была там… Ух, и ругала меня!

— У меня мать закрыла сорок пять банок тушенки.

— Сама сделала?

— Отец порося зарезал, вот смотри (дает темную фотокарточку) . Вот здесь братюха, на хуй, и мать, похудала, вот слева, и сестра… Теперь хоть есть на что смотреть — каждый день смотрю. Плохо, что бабку мою не выслали, бля, вот одно плохо. Бабка так меня любит, бля. Ой, бля, пойду посуду помыть.

С этим «Беломором» у нас никаких спичек не хватит. Юрок читает «Былое и думы», больше нечего.

Удивительно, когда замечаешь неподвижный неяркий предмет, чаще всего маленький, скажем, кнопку в полу. Кажется, что она выползла откуда-то и все еще ползет.

— Ну как тебе, Юрок?

— Книжка, что ль? Читать можно, Никит, не, я б дома ее не стал читать.

— А почему не стал бы, Юрок?

— Хуй его знает!

ХВАТИТ! ХВАТИТ! ХВАТИТ!

Эти бессмысленные вереницы диалогов.

Этот скотский рокот жизни.

Пора остановить все.

Завтра я передам эту тетрадь родителям.

Постанывает во сне Вася Колопельник, и, гордо заложив руку за лацкан драного бушлата, а вторую сунув в карман штанов, всхрапывает Юрок. Воняет свежей краской и сохнущей тряпкой. Гудит самолет.

Ночь. Страшно. Читаю Аполлинера, он тоже был артиллеристом…

15.02.81.

Тотальная неизбежность драк. Они будут преследовать Адилова до конца. Сегодня — опять… Бутылка. Схлест. И желтокожий Аполлон Халилов ходит с рубиновой вспухшей бровью.

А Ахинян стуканул на Алферова, и кому! Сразу начальнику отдела! Бежит Давид — отдохнуть спокойно не дадут.

Перед ужином Адилыч лихорадочно кусал белый зуб чеснока и, с уже погасшим взором, оправдывался передо мной в умывальне. Я его понимаю, но ему от этого не легче.

И с чего это Ахинян опять решился на донос?

Однако как все радостно восприняли этот факт! Как же-с, происшествие-с и не со мной! И драчка-с опять-таки, и разборы опять-таки.

— А вчера Шервашидзе по телефону послал на «х» полковника Зайцева (ошибся) — буреют салаги!

Жисть кипит своим чередом…

«Мы основываем свою жизнь на благопристойных суждениях, но земной шар делает пол-оборота, выкатывает над нами Южный крест — и мы сжимаем зубы, боясь сойти с ума», — Джон Гарднер «Королевский гамбит».

в которой Никита Алексеевич долго беседует с Дракончиком о судьбе своих записок в блокнотиках, читает стихи библиотекаршам, цветастой речью спасает комсомольское собрание и очаровывает школьников рассуждениями о поэзии, делает новую попытку зажечь огонек веры в душе Адилова, который попадает под прокурорский надзор, пишет новый портрет — художника, вместе со всеми ждет весны и проходит новый этап в преодолении себя

Человек, голый по пояс, необычного цвета кожа, мнет тряпку под струей воды — аппетитно шлепающее бульканье. Он казах. Тонкие мускулистые руки, широко расставленные лопатки и узкие темные глаза, высохшие, обветренные дольки губ.