Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

На улице снег. Зашел, через секунду капельки на самых кончиках ресниц. Когда идешь в снегопаде, трудно держать голову прямо, глаза жмуришь, крупой мелкой сыпет и бьет по ресницам снежок.

На доклад бегал в хэбэшке — романтика! (Еби ее мать…)

— А у тебя фотографии жены с собой нет?

— He-а, она пришлет мне.

И почему-то где-то в середине груди начинает стучаться умирающий дятел и словно догорает горчичник. Настена, маленькая моя…

Вася Колопельник:

— Блядь, надоело уж, сука, на хуй, ты понимаешь, через день дневальный, блядь, когда ж меня переведут в пятую батарею, ты понимаешь, как надоело, на хуй! Хули здесь делать, блядь, наряды эти заебут до конца службы, на хуй… А тебе когда младшего сержанта дали?

— В середине января, а что?

— Ничего… Скажи вот так — на что козел рвет, на что он рвет? Он же старший сержант! Сижу в ленкомнате, заходит комбат, он чего-то там говорит и вдруг ко мне: «Колопельник! Ты устав выучил?» Что он хочет?! Или — ты б видел, как он цемент, сука, увидел Долгова, противогаз натянул, кричит: «Еще давайте, еще давайте!..» Все пиздят — хохлы, хохлы, нах, они как с лычками, они не рвут жопу, этот же рвет жопу, нах! Не пойму, что за парень, нах. Дай я покурю.

— О сапог забычарь.

— Щас.

— Я сдую-сдую (пепел) . Не засни, Вася, «на тумбочке»!..

И заснул Вася, и приснился ему козел в образе Козла.

Поле цемента. И гоняется за Васей Козел, вихри цементные поднимая. И все норовит в зад рогом, а рожа в противогазе. Пьяный Петушок приходил, кукарекал, кричал на него, за что — непонятно — кричал. Ушел.

Вася:

— Вот дурак пьяный!

И опять Козел за Васей гоняется, а рожа в противогазе…

Дверь трещит от ветра, пробудился Васек, высунул на улицу нос: «Снег, падла, сыпет, гад!» Понимаю бедолагу, ему убирать, лопатой махать:

— Спи, Васька, не кручинься раньше времени, снег жидкий идет, много не навалит.

Спит Васька. Таранит его Козел.

04.02.81.

Лариска в своих брожениях по казарме угодила в шкаф начальника отдела, слышит голос (один — хриплый начальственный) , и все приближаются — вжалась в уголок, и страшно ей, и интересно. Дверь открылась:

— Да вот же она, убрать щас же! Дежурный!

— Я, товарищ подполковник!

— Чтоб я не видел больше этого!

И Петушок подпевает еще не проспавшийся:

— Вон снеси ее в столовую, и чтоб не марала здесь кроватей, ясно? (Молчу) Ясно?! Выполняйте приказание, товарищ младший сержант!

Нежное испуганное тельце, куда ж мне тебя снести?! Муфточка… Спрятали пока что в чемодан к Турманидзе, там посмотрим. А она, как понимает, не мяучит, грустная.

Вася Колопельник:

— Ну как ты выспался, Никит?

— Да так ничего, плохо.

— А на какой койке как ты спал?

— На какой?!

— Да, на которой ты спал? Она ж облевана, запаха не чувствовал?

— Нет, у меня нос заложен. А кто ж ее облевал?

— Да Козлов. Еще помнишь, когда ты стихи дежурному читал? Он же тогда наволочку и матрас… а я рядом же сплю, прям не могу, уже неделю не выветривается.

— А! А мне все равно, мне здесь — все одно!

Алхимия: «Возьми, сын мой, две унции ртути и три унции злости. Отмой, прокали, разотри, раствори…»

Идет программа «Время». Я курил. Истеричный крик Керимова: «Я твою маму и т. д. и т. п.» Он, когда кричит, становится еще меньше росточком, лицо кривится, кулачки сжимает, пыжится, достигает высоких пронзительных звуков, ногой с размаху в табуретку, на которой Даня Семембаев — бледный, взбешенный, дрожащий… И вот щас друг друга бросятся душить… Я схватил за руки Керимова, а тот словно выблевал в меня петушиным визгом (фальцетом) . И уже через десять минут, в умывальне, когда успокоились оба, я ему попытался объяснить, что, где бы не были мы, какую злость бы не имели в душе, надо оставаться, мол, человеком.

Тороплюсь, черт.

Прогулка!

(Развить в эпизод.)

06.02.81.

Поднаторел уж в написании за солдатиков наших писем их девицам незримым.

Пьем кофей с дневальным в ленинской комнате.

Чавкают ребятишки, Юрок Долгов на хвоста сел.

— Ты ей фотографию свою выслал?

— Выслал.

— Хи-хи-хи! Серьезно?

— Да у меня их была двадцать одна штука, куда девать-то их? Шесть рублей баночка — а весу-то сто грамм, это значит, один грамм — шесть копеек. Х-хэ!..

Читаю В. Астафьева «Сон о белых горах».

«…пробует дослушать и понять все песни

И, может быть, узнает с горькой мукой,

Как неразумен был и часто дик он,

И бил не птиц, а мирных, безоружных к нам посланцев,

Старающихся песнею своею внушить любовь

И доброту ко всякому живому существу».

Ночью, в два часа десять минут, 08.02.81 г. я дочитал «Царь-рыбу».

Трудно записывать сны, хочется все передать поточнее, возобновить их в себе. Не возобновляются.

— Никита, на обед… — обиженно позвал меня дневальный.

Васе было двадцать лет, Вася был солдатом — черпаком, Васе было страшно, Вася был дневальным. Он стоял на деревянной подставке у тумбочки, словно на деревянном плоту посреди бурной реки. Вокруг бушевала казарма. Тумбочка была новая, обитая гладкими листами спрессованной фанеры, чтобы добыть такую фанеру, ребятушки неделю ездили работать на мебельный завод, там в знак благодарности им разрешалось… «Дефицит» штабелями укладывался в класс для сержантов, пылился там под замком и печатью до очередного ремонта… Васе было страшно… через пять минут его сменит Степанов — салага, увалень и «падла», который не хочет работать… И работать придется Васе — черпаку, потому что Вася — трус. Да, он трус.

— Вась, ты чего собрался делать?

— Курить, а что?

— Да так, ничего.

— Спичек нет? Курится? Ах, и у тебя потух!

Вася мочит под краном тряпку, сейчас он будет тереть кафель умывальника и стенку под зеркалом.

— Стыдно, черпак, как салага, тру-тру, что тру?! Эй, у тебя есть спички?

Вася намочил сигарету. Словно все на него смотрят и все смеются над ним. Страшно. Страшно и стыдно.

— Ходят туда-сюда, гады, подонки, ходят, засранцы и зассыхи. (Бормочет Вася тихо.)

Кафель уже блестит первозданной небесной голубизной.

Адилов:

— Иди-иди, Никит, не позорь меня, иди в ленинскую комнату, сядь спокойно. Это же некультурно — писать, читать в сортире. Иди-иди, Никит.

Я опять дежурный. Юрок Долгов со мной и еще один — москвич.

Юрок:

— Вот не знаю, пиздежь это или нет, но вот здесь один пацан был, азербайджанец, в 1979 году уволился, так вот он одной тряпкой весь пол протирал!

Пью черный кофе без сахара с сильно попахивающим отрубями сырым черным ноздреватым хлебом. Попахивает хлеб отрубями, как Стэн псиной (Стэна вспомнил…) .

Дребезжащая, старческая проза Катаева. Слезящаяся, похотливоглазая. Но читаю, пропуская страницы…