Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Вначале заглянул Резо воровски, ничего не сказал, потом:

— Никита, пошли спать, дорогой. Пошли спать, ты, бля, устаешь, дорогой, зачем ты мучаешь себя, идем спать?

— Щас, Резо, мне надо еще позаниматься минут двадцать.

Странно, но они, быть может, любят меня чудака — глупые мысли…

Даня тотчас замолк — насторожился. Он внимателен к моим взаимоотношениям с ними.

в которой Никита ставит перед собой писательские задачи, переживает смерть Кюхельбекера Вильгельма Карловича и Высоцкого Владимира Семеновича, получает звание младшего сержанта, тоскует по воле, продолжает приручать Адилова, а потом дерется с ним, снова встречается с Лариской и неожиданно для себя вступает в солдатское братство, вместе с тем попадает в ситуацию, в которой его, поэта Ильина, принимают за пьяного солдата; в итоге обретает веру в себя и свой роман

Тени тоже дрожат на тяжелой парче снега.

Дрожат тени веточек, а тени от стволов черные упорны и недвижимы. Ох, и какие ж черные! Только в фонарном свете такие тени.

Всю эту тяжелую, тягомотную, ежедневную, полутюремную написать так, чтоб читалась похлеще авантюрщины и ВСЕМИ! Вот задача!!!

Спать, второй уж час.

Письмо дописал… В конце настоящее.

17.01.81.

Зимняя теплынь — ноль градусов.

Хватит ли мне пасты на сегодня?..

Заступил дежурный по парку. Со мной Абиев и еще один «молодой» из Брянска.

Умер КЮХЕЛЬБЕКЕР? КЮХЛЯ ВИЛЬГЕЛЬМ КАРЛОВИЧ! Хотелось плакать.

Страшные его последние годы.

Неужели эта мерзость и мне уготована?!

Окно было белое — в нитях — снег шел.

Теперь черно.

Как дочел роман, выслезил слезы, закурил, выбежал на улицу.

Бессмысленны наши утренние чистки — снег повсюду.

Мутная ночь.

Мутная луна.

С крыши каплет настырно.

Тьфу!

Самолет гудит невидимый за тучами.

Тревожное ночное рваное с запотелой луной небо.

На столе: консервная банка из-под скумбрии в томате заместо пепельницы, кружка эмалированная белая с черным ободком, сигареты «Астра», облезлый солдатский котелок с холодным чаем и раскрытый Тынянов:

«Брат, — сказал он Пушкину с радостью, — брат, я стараюсь. Кругом стояли соседи, Пущин, Дросида Ивановна с детьми. Вильгельм выпрямился, его лицо безобразно помертвело, голова откинулась. Он лежал прямой, со вздернутой седой бородой, острым носом, поднятым кверху, и закатившимися глазами».

Ночь.

На табуретке спит «молодой». Вот проснулся.

Говорю с ним. На все распахнутые, голубые, выпуклые глаза. Взгляд любопытный, удивленный. Странная типичная брянская хныкающая речь:

— Строить дома девятиэтажные начали, он только ведь еще начинается… Мрачноватый, конечно. Но вот, может, приеду через два года, и не узнать его. На гражданке время быстро шло, да тут, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, время быстро летит.

— Так это ж плохо, что на гражданке время быстро шло!

— С одной стороны, по-моему, хорошо, с другой… Щас придешь из армии, оно, поди, еще быстрее полетит. Мои пацаны… еще никто не призывался. И пацаны, и девки, как праздник — собираемся гулять до вечера, а то и до ночи. Утром домой приходили… чего только ни делали!

«Ляжу» — говорит, «маманя» — говорит. Себя «Сашкой» называет.

Ребята русские в Воронеже, да вот и в Брянске, называют себя как-то не «Валера», к примеру, а «Валерка», не «Саша» — «Сашка», мол, не придавай значения, по-простому, мол, со мной.

Рука рисующего должна знать, что она рисует — цель, и в этом тайна «непохожей похожести» и выразительности. Благодаря этому точному знанию цели рождается живое целое. Но если стараться точно повторить по деталям, как бы забыв о целом, — будут точные детали, да, и их не будет.

Должно невыносимо хотеться воссоздать на листе увиденное, ежели этого нет, то и ничего нет.

Это тайное действо, может быть, даже любви, когда рука через расстояние впивается в предмет, т. е. «руко-глаз», черт его знает как, но познает материал, как бы оплодотворяя неподвижность предмета движением незнания, — рисующий воспринимает изображение как процесс, как движение.

Неподвижное, вроде бы мертвое, воспринимать, любить, передавать как процесс, как движение, развивающееся — живое!

«Молодой» спит…

Абиев поет в телефонную трубку тоскливо и стучит по столу в такт. Там, на другом конце провода, его земляк делает то же.

С отсыревшего потолка откалываются, лопаясь с треском, кусочки штукатурки. Один угодил мне в чай, пью чай со штукатуркой!

Тьма обступила,

В окне — зеленая стена

Отражается и моя физия.

Грустно…

«То, что делает людей гениальными, или, вернее, то, что они делают, заключается и не в новых идеях, а в одной ими овладевшей мысли, что все до сих пор сказанное не достаточно сильно выражено», — Делакруа «Дневник».

Иногда мне хочется заделаться натурщиком. Бродить из мастерской в мастерскую, впитывать и втихую писать обо всем увиденном. Потом — шофером. Продавцом плохо — нет свободы передвижений, а это самое главное. Нужен наблюдательный пункт. Неприметность здесь главнее, все это жутко привлекательно, как игра.

Луна вываливается из-за туч то белой полной женской грудью, то ядром, то густым белым дымом, именно куском белого дыма.

Моросящая сырая гриппозная ночь.

Погнал «молодого» на улицу, должен приехать полковник Гавриков, встретим во всеоружии.

Я замер…

Тает льдинка на ладони,

Любуюсь ею,

Буду вечно ждать,

Когда судьба

Или Всевышний соизволят

В ладонь мою вернуть ее опять.

Впрочем,

Я сам живу не для того ли…

Утро кости ломит.

Позавтракал, как и подобает в воскресенье: яичко, масло, хлеб белый, рыба, чай. Рыжий захотел узнать время, звоню в отдел, напоролся на Давидянца:

— Товарищ подполковник, это ефрейтор Ильин, дежурный по парку… Я хотел бы узнать время…

— Так у вас что там и часов даже нет! Так. Вы, Ильин, знаете о присвоении вам звания?

— Никак нет, товарищ подполковник.

— А… ну ладно, значит, вам это еще комбат скажет… Времени пятнадцать минут одиннадцатого.

— Спасибо, большое спасибо, товарищ подполковник.

— Да-да.

Будет льдинку-нелюдимку

Тайно солнце целовать,

Зоркий танец танцевать,

В жадных жарких пальцах мять.

Станет льдинка невидимкой,

Чтобы снова льдинкой стать.

На исходе 18-е января. Восемь месяцев, как я здесь… Ровно восемь.

Ночь.

«Молодой» спит. Не буду будить.

Сооружу из табуреток ложе, улягусь и тоже спать, спать, спать.

Зудит лампа.

Они меня преследуют — эти лампы. Оказаться бы щас в избе — в Светлятино, чтоб снег за окнами, и печка, друзья.

И писалось бы чтоб…

Так будет, обязательно будет.

Завтра надо проснуться раньше, чем придет батарея, все убрать здесь. Коробки из-под сахара, везде сигареты, табачные крошки, коробки, пепел, книги мои (Тынянов, Делакруа) , огрызки хлеба, котелок с недопитым чаем, валенки… пол недометен. Снег на точке не почистил. Завтра вставят. Надо проснуться пораньше. Приснись мне сон…