Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Пора взяться за метлу…

Давно пора, да, читатель?

— Да!

Мой приятель никогда нигде ничего не подметал, не вытирал, не чинил, просто уходил на другую квартиру. Я не богат. Заведу себе коврик для ног, заведу себе тапочки, постараюсь не разводить грязи.

— Все в кино ушли, а зачем ты не…

— Я не хочу.

— Все ушли в кино, там ходит по проволоке Чарли. И обезьяна…

На проволоке не повесишься, вешаться удобнее всего на тренчике, как здесь все предлагают, но никто не пробовал. Я не повешусь, читатель, буду записывать жизнь.

Да и кто в наше время умеет мечтать?! О чем!?

— Никит, бритвочку нигде не видел? Ты задумался, да?

В телевизоре лжет жирным голосом певец о мгновениях… «Мгновенья раздают кому позор… а кому бессмертие…» Ему аплодируют.

— Нет, не видел, Юрок, а зачем тебе она?

— Зачем человеку может быть нужна бритва?! Чтобы бриться!

— Ты не прав, вот читатель мой подумал другое…

— Ха-ха-ха! какой читатель?

— Эх-х! (Юрок, если б я это знал…)

Даня курит, набирая в щеки пар и выпуская его прямо в воронку из бумаги, которая у него за пепельницу: «…десятый класс подошел, а я хотел поступать в военное училище, переехал учиться туда, в один колхоз. Там училка была татарка, забыл имя ее. Вызывают меня к доске, на тебя такие взоры, а я дуб дубом. Простейшего я не мог вычислить там… А, три… Э, Никита меня не слушает…»

— Слушаю (он думает, что я пишу что-то другое) . Слушаю очень внимательно. Ну-у и что было дальше?

— А что было дальше? Поучился я там три месяца и опять в свой класс переехал. А тут эта армия… Это мне пока просто Бог помогает забыться, что ли.

Абиев (дрался я с ним и еще буду!) :

— Что читаешь?

— Теория.

— Нормальная, да, книжечка. Что пишешь?

— Повесть.

— Потом переписывать будешь на чистую, да?

— Перепечатывать.

— Твой хлеб, у каждого свой хлеб…

Смотрим долго в глаза друг другу, и медленно организовываются губы его в улыбочку. Я… Отвечаю на нее.

«Писатель создает не словарь понятий, а способ новых раскрытий явлений», — Шкловский о Достоевском.

— Однако хорошо мы сегодня поработали на снегу, Юрок.

— Чего ты так думаешь, мож, плохо?

— Приятно было откалывать куски от этого пирога.

— Ты куда?

— Пол мыть.

Почуял заготовленность фраз моих, ушел…

Нести на лопате тяжелый, готовый вот-вот развалиться, но сдерживаемый корочкой (безе — пирожное) кусище снега. Всовывать лопату в снежный пирог, потом напрягаться (трещина бежит по пирогу) и поднимать осторожно, поддерживая заваливающийся совок, нести, как драгоценную ношу, и выкидывать, как мусор. Ночь обессмысливает вчерашнюю работу. Снег…

В работе жарко на морозе. Узнаешь, что нужен для общей жизни… Солнце, снег свежий, сыпучий. Снежки не лепить, зато руки запустишь, и он, как зверь, дыханием нежит их. Потом тает на ладони, и, мокрую, приложишь ладонь ко лбу, щеки потрешь, и греть в карманы. Весело и счастливо жить в такие секунды, и радость твоя выражается в каком-то экзальтированном говорении, шутействе, и ты смешишь солдатиков, прыгая перед ними собачонкой, изображая, как она лает на прохожего, на автомобиль, на самолет, на командира Шушко… И весело солдатушкам, теперь будут возвращаться в городок, кто-то из них вдруг всхихикнет, вспоминая…

Пора спать.

14.12.80.

Воскресенье.

Юрок: «В аквариуме живем…»

— Сколько ты читал? Весь день, аж употел бедненький… А щас о чем думаешь? Опять о том же, что прочитал? Нет? О жене, о доме, о дочке? Как ты дочку назвал?

— Софья.

— Софья… Старинное имя, но щас оно в моде.

Один из спокойнейших дней, тихих… Мороз на убыль. Даже тает.

Турманидзе весь день у телевизора. Кто-то там начал делать дембельский. Ребятки опять в кино сходили.

Да, тает — каплет. За окном тихо, и в ленинской комнате слышу…

Офицеры, прапора по воскресеньям редко в казармы захаживают. День без них прожили. Поуспокоились взболтанные за неделю страсти.

Скоро ужин. Рыба благословенная. Желудок ждет. Лягу сегодня с отбоем, завтра начну вторую часть. Что-то выпишется.

15.12.80.

Резо забрел в ленинскую комнату. Ходит он последнее время по казарме особенно как-то бесцельно, не умея приткнуть себя ни к книге, ни к человеку. В карман штанов заткнул приемник. Музыка из штанов, в такт ей бьет себя по ляжке:

— Знаешь, как я гулял в Москве!

— Я знаю, как можно гулять в Москве…

— А попал сюда! Разве так можно?! A-а! Не могу стоять. (Ушел.)

Даня по-рабочему обращается с портретами-фотками членов политбюро — снимает их за подбородки. Переклеивать!

— Я не понимаю, что за люди, что за люди! На хуя им это нужно?! Клеишь, клеишь… Все равно оторвут, усы подрисуют. Афонов, Афонов! Э! Не видел Афонова?

Все ищут Афонова, где поднести, переставить, перенести, что куда кто дел — всем нужен…

— Письмо получил от жены?

— Да нет, это старое, старое, просто перечитываю…

Юрок:

— Никит, надо что-нибудь нам придумать к Новом году. Пятая батарея, вон, по рубль пятьдесят складывается.

— Ну, мы к ним присоединимся.

— К ним?

— Ну, сами сложимся по два рубля.

— Вот закупим булочки, лимонаду.

— Ну да. У меня будут деньги, я надеюсь, что буду здесь, в батарее, хотя, возможно, и не буду…

— Не будешь, а где ж ты будешь?

— За мной, возможно, придет кое-кто, и я уйду, ладно, потом, Юрок, поговорим, щас дай я почитаю.

Увильнул от ответа — кто? куда? Если б я сам это знал… Но что-то должно произойти. Оставим пока это.

Откаталося красно солнце, и бела снега отлежалися, отлеталися… Тает все. С крыши течет. Течка ночная. Жеребцы головы подымают, упругие ноздри раздувают, чуют кобылий зов.

И, когда уже уложилося, угомонилося в казарме племя солдатское, тихо быстро оделся Турманидзе Резо, крадучись выбег в улицу. Туда, к учебке, за учебку проник, оседлал забор, спрыгнул… Успеет ли к утру? Кто там ждет его в ночи? что за дева ночная на подсудное дело солдата навела? Не вернется Резо — вскроется…

Колошматится сердце в костях грузиновых, и не рад уж боец подвигу своему череззаборному, чрезмерному.

Но спешит по слякотно-снежной лесной тропе к электричке последней, не успеет, зря рисковал жеребец… Успел, однако, — пусто в салоне, как в сквере ночном. На желтой скамье курит Резо, в стекло очи уставя… Входит старик в громадном тулупе овчинном, белый пушистый мех бежит от подбородка к ногам. Не видит его Резо, в думе сладкой погрязший. Тронул старик его за плечо тонкой, изрезанной жизнью ладонью.

— Долго ли, мил человек, до окружной?

Словно камешек вдруг оборвался и полетел в него с высоты, так испугался Резо и отпрянул.

— Не знаю, дэд, я нездэшний.

И отвернулся к стеклу, но дед, вроде как, не заметил резкости парня, снова тронул плечо: