Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Резо облокотился на колени и уткнулся в ладони. Шинель, обнимающая его, растопырила рукава-крылья. Сидит на табуретке большая, грустная птица…

«…всю страну облетели крылатые слова Леонида Ильича Брежнева о том, что в лице советского народа и его руководства Индия имеет надежных друзей…»

— Я возьму у тебя одну сигаретку?

— Возьми вон там (кивок на тумбочку, ту самую, где до сих пор лежат так и не доеденные булки, и вздрагивают от моих шагов капли молока, незамеченные Афошей) .

— Спасибо, Резо…

— Комбат ничего, видел его, ничего не сказал, у него ж, видел, вся нога изрезана! Мы кушали, понимаешь, если б не кушали… А он видит, три месяца человек лежал, и все равно сказал… Ничего ему не сделают… Что пишешь?

— Я ж повесть пишу!

— А-а-а!

— Отдел, строиться на вечернюю прогулку!

— Двадцать четыре, двадцать пять градус есть?

— Больше.

У нашего прапора Присяжнюка привычка: любое свое высказывание усиливать: «О чем это говорит?! О!» — и указательный палец в небо — восклицательным знаком. Толстомордый. Что-то как-то он завтра по поводу стычки окать будет? И кровать? Как ему объяснишь, жирнолобому борову нашему, этакое выпадение учтенной вещи?

— Никит, можно тебе задать один вопрос?

— Ну…

— Вот что ты все время пишешь, пишешь и пишешь? Ты что, такие мемуары пишешь? Каждый день описываешь, да? Память о службе? У тебя, что, такой характер настойчивый? Вот я так не могу…

Идти по скрипучему снегу, сорвав с головы шапку, идти на доклад и следить, как облачко пара изо рта проплывает между глазами и фонарем, как оказывается фонарь в прозрачном голубом скафандре с грязно-желтым ободком; на секунду возникает нимб, и тотчас возвращается реальность холодного неживого блеска… Идти по скрипучему снегу, сорвав с головы шапку и не замечая мороза, слушать зимнюю ночь. Скрип мешает. Остановиться, обвести взглядом деревья, кусты, снег с тенями (узоры решеток) и следами, сугробы, прибитые лопатами по краям дороги, замороженные синие изнутри от ночников окна казармы… Задрать голову и прищуриться в небо, чувствуя, как холодеют белки, а потом погреть, подышав в ладошку, подбородок и нос, в котором уж окончательно слиплись соплишки. Очнуться и… бегом в штаб, на доклад, иначе вздрючит капитан Голубев. Вот тоже дубина!

— Товарищ капитан, в третьем отделе вечерняя поверка произведена…

Что означает кровать? Надо как-то осмыслить эту так неожиданно вздыбившуюся героиню… Отказалась служить; комом железным шныряет теперь по дорогам, молнией шаровой, элементом карающим.

Возвращаюсь с доклада. Мороз сжал мир. Вжимаю ладонями уши в череп, бегу, чувствуя, как работают мои кости, головой открываю дверь в теплынь казармы. Дракончик выскользнул из воздуха. Курим. Оттаиваем…

— Я только погреться. Сегодня будет дело. Ну все, дай пару сигарет на дорогу. Бывай, Горемыка ждет свою кису…

Юркнул в фортку. На раме задержался, словно подумал в сомнении на секунду, вдруг — хвать из кармана шинели всю пачку:

— Мне тут по морозу да в ветре!..

Фортка, черт, не закрывается, лед нарос на створках.

— Толик, Толик, иди сюда. Вот, все окна осмотри и везде очисть, а то завтра Присяжнюк выебет!

Ночь с 11-го на 12.12.80.

И вдруг в середине ночи Толик заявляет миру:

— Надо пойти зубы почистить, неделю зубы не чистил!

И идет…

Я Одиссей! Корабль ждет попутного ветра. Посейдон наказывает Борею настичь и закрутить Никиту. Борей дует… Никита подтягивает ремень, опускает клапана ушанки, завязывает их на подбородке, руки прячет в карманы, греет их там, сжав в кулаки, и идет, идет сквозь метель на доклад. Три часа ночи… Глаза его сузились от недосыпа, и уже не хочется курить и глотать сахар. Хочется спать. Но не дремлет капитан Голубев и нельзя спать дежурному по третьему отделу ефрейтору Ильину.

Деревья, охваченные инеем, теряют вес… Невесомое кружево. Человек бежит мне навстречу:

— Их-хх-его-хе-хе-х-хол-л-лодно! Теперь в пять…

В пять.

Жуть… мороз трескучий, сучий, страшный. Плевок замерзает на лету, крохой ледяной на землю падает. И не спешишь никуда, а бежишь, постанывая от холода злющего.

Одна спичка осталась…

— Ну что, покурим? Доставай.

— Изготовились, прикурили.

— И жалко, да? Еще столько времени осталось, а девать его некуда…

— Знаешь, мороз аж такой, что глаза холодеют!

— Это же медсестра сказала, что Миколкины морозы настают.

— В казарме еще тепло у нас.

— Да-а…

— Я не могу понять, как некоторые спят «на тумбочке»? Я уж если проснусь, то это уж все — буду стоять и стоять!

— Да, Юрок, ты ответственный человек…

Шепотом мне:

— Никит, а ты знаешь, что Турманидзе опоздал на два дня? Если узнают, то конец ему будет.

— Как это?

— Ну, он должен был приехать восьмого из госпиталя… А приехал десятого.

— А где же он был два дня?

— Не знаю, продовольственную карточку ему как-то удалось сдать, не заметили. Да… Теперь со всеми этими делами он может залететь… Вот не пойму я всех этих грузин, азербайджанцев. Кричат, орут, доказывают свое, а кому здесь что докажешь? Никит, слушай, ты когда в Москву поедешь?

— Не знаю, хотел в это воскресенье, но, говорят, отпуска все отменили…

— Слушай, если поедешь, ты достань мне одну вещь…

— Какую?

— Фломастеры. Но два (на пальцах показал) набора, понимаешь? (улыбка образовалась) Сестренка просила… А где тут я могу достать, я ей обещал… Ну там, сколько они могут стоить?

— Да рассчитаемся, рассчитаемся, Юрок…

Утром вызвал меня Давидянц:

— Вы когда отдыхать пойдете, в десять? До этого вам надо зайти в школу-восьмилетку, знаете, где она? Они там, ну… В общем, скажете, что вы Дед Мороз, поняли?

— Так точно!

И вот я в школе…

Школа. Дощатые полы (моет их сейчас нянька) , веселенькие зеленые стены. Еще идет урок. Со всех концов — голоса педагогов, этакий втемяшивающий гул. Две девчушки играются у раздевалки.

— Вы что ж не на уроке?

— А мы первый час пропустили, и уже страшно идти…

— А я пойду-ду-ду-ду!

— А я не пойду! Не-ду-не, ду-не-ду!

Нянька-уборщица грустит у кнопки звонка, молодая еще — лет тридцать семь. Закуталась с подбородком в платок. Звонок!

— Дядь, покажи нож, а мне дядя-солдат давал, я такой десять раз кидал, втыкал. Я в забор кидал и в дерево попал… А чего ты пишешь, дядь? Чего, чего, чего ты записываешь?

12.12.80.

И вот уже кончается это «завтра».

Кровать как ни в чем не бывало стоит на своем месте… Уже ее с утречка ровняли с другими кроватями в ряд и выровняли… Ангел хилым прапоришкой по фамилии Стан ходил, все больше молчал, избегал свидетелей сцены вчерашней. Обошлось. Ну как ему теперь нами управлять, командовать, как нас воспитывать, подчинять?!