Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Но я в конце двадцатого века, читая книгу эту, прозябающий винтиком идиотской машины, затыкающей рты, глаза, уши, зажимающей мозги и всех подчиняющей себе (О! Сколько нас!) , сосредотачивающей на жранье, сранье и страхе…

Я становлюсь человеком со слезами и тайной. Пронизанный острым чувством обновленного бытия, живу, живу…

— А ты верующий?

— Нет.

— А много у вас верующих?

— Да нет, старухи только.

— А крещеный?

— Да, а ты что, некрещеный?

— Нет.

— Как это?

— Да у нас никто не верует, все атеисты.

— Ну, так как же это так? Это ж как закон… Ведь вот у нас корову змея укусила за ногу́ (Я когда говорил с ним — с Юркой Афоновым — так и представил, как, перепечатывая, поставлю ударение над «у»…) , а уж если гадюка укусила, так корова уж точно помрет, как солнце зайдет, так и помрет. А старуха из другой деревни… Она к нам за хлебом ходила… Она была как раз… взяла хлеба, отломила полбуханки, пошептала чегой-то и дала корове, та сжевала… и жива! До сих пор вот жива… А парня у нас укусила, вот уж полчаса осталось до захода солнца, он кричал, и нога у него распухла. Во! Его в больнице всего покололи, весь зад… Ну, он выжил, но искололи всего. А старушка пошептала, и все…

Он высочайшим и страшнейшим наделяет мир. И каждое состояние единой краской простирает на все… Он, или так и есть в жизни?..

Историк:

— В конце концов, собственно, любое искусство это прежде всего эмоции те или иные… (Я опять с «молодыми» в клубе.) Ну, Толстой… Конечно, он прекрасно передает жизнь… Но темп, темп… У меня другой темперамент… А Достоевский хорош, хорош, но только под настроение. (Этак лениво выговаривает, не то чтобы брезгливо, но через губу, вразвалочку, что ли.)

Делим мандарин на лестнице…

— Вот так же и искусство — съели, сладко, вкусно, но ладонь облизал, и все, и корку — под ноги… Удовольствия преходящи, зато муки вечны…

— Ха-ха-ха!

Луганский:

— Слушай, Назаров… Где ты был, Назаров, сволочь? Задушу, падла! Кто тебя отпускал?! Задушу!..

И оба смеются…

Историк (листает «Анну») :

— Да-а… но язычок!.. Прекрасно!

Юрок (хулиган) :

— Никит, где мне бумажки взять, посрать?

— Да вон, лежит устав.

— Бля, щас молочка попил и срать захотел.

— Так всегда бывает.

— Молочко-то оно, видишь, слабительное, падла!..

Левин (выписываю из «Анны») : «…я ничего не открыл. Я только узнал то, что я не знаю. Я понял ту силу, которая не в одном прошедшем дала мне жизнь, но теперь дает мне жизнь. Я освободился от обмана».

— Напиши вот сюда, в блокнотик, Афоня, что ты думаешь обо мне…

«О том, что Никита от нас уходит навсегда».

Прапор усатый:

— Надо думать! Думать надо… а то последняя извилина, и та, нах, бля, раскрутится…

Толстой называет по имени каждую травинку и каждую звезду… Мир — дом…

— Ну че, взял? Какие ты книги взял вместо сказок?

— «Морские дороги», бля, и Сабир Муханов «Школа жизни», но хоть они читаться будут, бля.

Юрок (хулиган) и Колька (сержант) пишут письмо:

— Какой же адрес?

— Ставь дом пять.

— Квартира?

— Квартиру не ставь…

— У-у, частник ебаный!.. Так, чего написать? Пишем: «море семейного счастья… твой любящий брат Юрка…» На — подписывайся!

— Потренироваться надо, а то не получится.

— А ты не смотри, делай по-своему, и получится.

— Оп-п!..

Я:

— Коль, а чего тебе так долго писем нету?

— Вот так вот, не пишут с февраля. И ничего не знаю о них, может, они там все перевешались.

— Но как же так, с февраля?

— Ну чего ты спрашиваешь, с февраля да с февраля! Ух, я щас тебе дам, выспрашивает тут…

Полуборемся-полудеремся с ним, сильно дыша. Остановились…

— Ну а все-таки, мать у тебя же есть, отец?

Юрок:

— Ну че ты спрашиваешь? Есть у него, да!

— Только я от другого. Знаешь, о таких говорят, в лопухах нашли…

И смялась после этого беседа, да и письмо смял Юрок… и пошли спать.

Более всего не любил Дракончик просыпаться. Дежурные в третьем отделе горласты и беспардонны, они сдергивали за десять минут до подъема с него одеяло, а один ретивый даже попытался пощекотать для пущей встряски. Но получил удар хрустальным хвостом по ручонкам.

— Бедный Никита, а ведь он так каждый божий день!

— Подъем! Через туалет вышли строиться на бетонку!

— Не-ет, здесь надо что-то придумать…

И Дракончик придумал…

Но сейчас я хочу рассказать о своем позоре…

06.12.80.

Это произошло сегодня, только что…

С утра я пришел заниматься с «молодыми» в клуб. Они уже были на месте во главе с мощным Луганским. Барственно развалившись в кресле, он наблюдал репетицию хора. Меня он встречает всегда не то что злым, но уж точно нехорошим взглядом. (Я раньше никак не мог понять отчего.) Но я с улыбкой к нему:

— Привет, Володя, ну что тут? Надо бы выход их сделать…

А, черт, он же просто ущемлен. Я его оттесняю… В общем, что-то в этом роде барахталось у меня в голове, пока я суетился на сцене.

— Так, давай кончай, кончай давай, мне еще уйму номеров делать!

— Да-да, сейчас, сейчас, подожди…

— Что, подожди, давай кончай!

— Володя, ну давай сейчас не будем кричать друг на друга, потом разберемся. Еще пять-семь минут, и я закончу.

— Ну смотри, я ж долго разговаривать не буду, я парень простой… (Замолк.)

Я закончил, спрыгнул со сцены. И тотчас, как камень в лицо:

— Убирайся отсюда!

Неподвижные, стеклянные, немигающие глаза, побелевшие до молока глазные яблоки.

— Что с тобой, Володя? Что ты озлился, успокойся. Ну что ты набычился?

— Я тебе говорю, ты мне мешаешь. Я тебе говорю, убирайся отсюда или я тебя щас сам выкину.

— Хорошо, я уйду, и запомни: ко мне никогда больше не обращайся и не подходи, никогда вообще!

— (Он уже лыбится.) Не волнуйся, не подойду.

Вот так… Пузыри имеют обыкновение лопаться…

И сейчас я, как последний нищий, дрожу на лестнице под крышей клуба, читаю воспоминания Альфонса Доде и наблюдаю за Дракончиком, который, уменьшившись наконец до своих пятидесяти сантиметров, вышагивает по подоконнику и вдохновенно, во весь голос, разглагольствует об армейских порядках.

— Тише ты! Да тише ты! Меня ж посадят за тебя…

Он умолкает. Садится в углу подоконника и, обхватив мохнатые коленки, грустит вместе со мной — чертова армейская нудятина, когда ж все это кончится!

Дракончик:

— Будь мудрее, вернись в зал…

И я вернулся в зал… Луганский:

— Никита, задержись на секундочку, поговорить надо…

— Хорошо.

Он просто достал две папиросы. Одну протянул мне, и… все. В пространстве образовался новый пузырь.

Самый здоровый человек в отделе — Ваня Титов, он же самый тихий и забитый. Добродушный Ваня. Мы сидим с ним в ленинской комнате. Ваня снял шапку, положил ее на стол, оседлал стул и поет: